в моей не очень доброй жизни.
Давно, еще когда я был здоров, мне пришла в голову мысль написать грустную повесть про Люсю. Сложился план, но я написал только одну главу. Ее и переписываю в эти записки.
«Опять была ночь. Большой автобус – экспресс, чуть тормозя на поворотах и перекрестках, мчался по тускло освещенным улицам, мимо высоких темных домов. Потом город остался позади, и машина вышла на прямую ленту шоссе, бегущего к аэродрому. По сторонам темнел лес, кое-где мелькали огнями деревушки. Машина скользила без шума, с потолка светились голубоватые лампочки, пассажиры или тихонько говорили или похрапывали. Я сидел, откинувшись на высокую спинку кресла. Думалось…
Вот я и снова в пути. Промелькнули два бездельных месяца. Я видел друзей, старался развлекаться, разговаривал с умными людьми. Ну и что же? Цепкие пальцы тоски ни на минуту не отпускали сердца. Шел ли я один по широким улицам, бежал ли на лыжах по лесным полянам, залитым голубизной неба и золотом зимнего солнца, встречался ли с друзьями – мужчинами или женщинами – все равно. Какая-то непонятная тяжесть давила на грудь. Я не помнил ей начала, не видел конца. Может быть, так люди сходят с ума. О чем думалось? Будущее чем-то грозило и ничего не обещало. В памяти проносились поступки, пережитые и убитые желания. А почему убитые? Разве они были безответны? Нет… Я их сам убивал, плевал кровью на радость, и она ушла. Осталось тупое беспокойство, угрюмая неосуществимость, страх перед призраками. Я глубоко задышал, чтобы облить сердце холодным воздухом. Казалось – это помогает.
Мимо промелькнуло здание аэровокзала. Автобус остановился под крылом большого самолета. Я поднялся по длинному трапу, прошел в тускло освещенный салон, выбрал кресло у иллюминатора, сел.
Тягач протянул тяжелую машину к взлетной полосе. Зашумели двигатели. Казалось, что они с трудом тянут самолет, а он всей многотонной тяжестью сопротивляется им, выбивающимся из сил. Но вот самолет вышел на прямую ленту бетона и чуть приостановился. Двигатели взревели, взметая густую снежную пыль, и тяжесть исчезла. Громадная машина стала необычайно легкой. Она пронеслась по земле с плохо вообразимой скоростью, оторвалась и взлетела. О стекла иллюминатора ударились густые хлопья тумана, куски разорванных серо-синих туч. И вот они уже где-то далеко внизу, скрывают землю густым непроглядным слоем. А кругом иссиня-черное небо и яркие качающиеся звезды. Ночь. Блестящая птица проникла в ее таинственное безмолвное царство и летит, летит, летит. Высота 11 000 метров, скорость 800 километров в час. Но ее нет, этой скорости. Самолет медленно плывет в океане неба, покачивая серебристыми крыльями. Вот на одно из них опустилась звезда и там неподвижно и осталась. И кажется, что летит она на этом крыле, бросая в черноту неба бенгальские искры. Думалось о чем попало. Спать не хотелось.
Картины, картины, множество картин, развешанных по стенам, на перегородках, скульптуры, фигурки на пьедесталах и подставках, витрины с рисунками – все залито мягким дневным светом, бегущим с высокого потолка. Много людей… Они проходят вдоль витрин, останавливаются группами, спорят, размахивают руками, горячатся, смеются. Я смотрю… Тебя нет рядом и ты есть…… Я говорю с тобой или нет?
Вот это тебе, наверное, понравилось бы. Из куска дерева смотрит дьявол. Какие у него острые глаза, а руки должны быть длинными, тонкими и цепкими. Вот такими, как у того, что прижался острым подбородком к скрипке. Посмотри, у них одинаковые глаза, рассыпанные волосы, а из деревянных струн льется музыка. Кто он этот, другой? Наверное, Паганини… Ну конечно! Видишь, дьявол похож на скрипача, а скрипач на дьявола. В них нет зла. В них только страдание, бездна страдания и потому мне любы оба, как рублевские святые… А вот в этой бронзовой фигурке, опершейся на локти, с зияющей дырой на животе, сколько в ней боли и муки! Слышишь, как кричит бронза? Смотри-ка вот сюда. Я видел такие же серые, серые горы. На них нет ни травинки, ни капли воды. Неведомо куда вьется узкая сыпучая тропинка. Конечно, эти трое выбились из сил, а у того, что сидит, в кровь сбиты ноги. В жизни тоже. Серые, серые обветренные скалы, дорога без конца и темные мрачные ущелья. Взгляни сюда. Здорово сделана эта каменная глыба волны и захлебывающиеся люди. Стланное название: оптимистическая трагедия… Как будто трагедия мажет быть оптимистической. В таких случаях оптимисты обычно зрители: участники гибнут. Какой уж тут оптимизм… Здорово, правда?
Самолет качнуло. Он склонился на крыло, сменил курс. Летевшая на крыле звезда упала куда-то в сторону. Я очнулся от мысли и поймал себя на том, что говорю с Люсей. Почему с ней? Буду о другом думать. Ведь и эти вещи я видел с другой женщиной…… И ведь не обманывал ее. Нет. Я вообще никогда никого не обманывал… Кроме себя…
Ты знаешь, этот зал лучший из тех, что я знаю. Здесь единственное место, где можно ставить Медею. Я уже видел ее и рядом была другая женщина. Сидел не очень удобно. Близко от сцены, но сбоку. Из греческих трагедий мне почему-то лучше всего запомнилась Медея. Может быть, потому что я всегда думаю про женщину, которую все равно оставлю. Медея хороша. Она плачет живыми слезами. Не могу себе представить, чтобы из-за меня плакала женщина. В принципе это возможно. Но нельзя этого допускать. Я уже говорил Яше: нужно уходить, если любовь несет грусть. Вот я и ушел. Я заметил, что дело идет к тоске. У Язона глупый вид, а кормилица скорбь выражает акробатикой. Это примитив. У греков больше сдержанности. Наша Медея, пожалуй, не хуже греческой. Зато у греков удивительный хор. Наверное, таким же был он и у древних. Я тогда все время смотрел на красивую хористку. Так вот, я ушел, потому что ты загрустила. Конечно, можно было бы уехать на море, бродить месяц в горах, а потом… Поезд или самолет… Ты говорила, что жила бы радостью воспоминания. Чепуха. В этом деле, чем дальше, тем хуже. Год был бы мукой, а месяц восторгов адом, потому что месяц этот убегает. Ожидание его конца было бы тяжелее, чем год ожидания его начала. Я знаю, какими глазами смотрят на вокзальные часы, как желают счастливого пути, вымучивают улыбки. А слезы бегут… Одна за другой… Слезы, слезы, слезы. Удержи-ка их. Вынеси-ка все это. Я это видел и решил: хватит! Вот почему я ушел. Я стал тебе мешать, потому что сделался чем-то в твоей жизни. А мне в
