- Dura lex, sed lex ("закон суров, но это закон"), прапорщик. Но вы мне нравитесь: люблю людей cum grano salis ("с крупинкой соли", то есть ироничных, язвительных). Выберем aurea mediocritas ("золотую середину"). Вы ощутите себя древним римлянином на одной линии с доктором и каретами. По рукам, юный патриций?
И протягивает мне руку. И я ее пожимаю. А что мне оставалось делать, когда он этим, и признаться, довольно изящным, финтом атакующую рапиру из рук моих вышиб?.. А тут уж и пыль вдали показалась: дуэлянты спешили к месту поединка. Ладно, думаю, проиграл я свою первую партию вчистую, но робер-то из двух партий состоит, как должно Дорохову знать. Стало быть, и рипост (укол в фехтовании после взятой защиты) пока еще за мной.
Поначалу прятаться пришлось, как мальчишке в крапиве возле дамской купальни, чтоб Пушкин меня не заметил. Но его сразу же на место дуэли провели, и я вернулся к пожилому и очень недовольному всем происходящим доктору.
- Обстоятельства заставляют, сударь, противному для профессии моей капризу служить. Семья большая, жалованье грошовое, да и то не вовремя выдают...
В двадцати шести шагах им барьеры поставили, сабли в землю воткнув. Лица Александра Сергеевича я не разглядел, но по ужимкам его понял, что он в отличном настроении пребывает. И не то чтобы окончательно успокоился - дуэль есть дуэль, а пуля есть дура, - но как-то внутренне уверовал, что все обойдется.
Выстрелили они по сигналу почти одновременно и - оба стоят. И Пушкин, и хлыщ тот, ноготь ему сломавший. Ну, думаю, может, помирятся теперь.
Какое там!..
- С шестнадцати шагов! - орет Дорохов. - С шестнадцати, господа! Мы, как сторона оскорбленная...
О, Господи!.. Стали на шестнадцати, пальнули - и опять мимо. Тут доктор сорвался с места, к ним побежал:
- Все, господа, все!.. Либо миритесь немедля, либо дуэль переносите!..
Помирились. Пушкинский обидчик извинения принес, усадил Александра Сергеевича на радостях в свою карету и умчал праздновать мировую.
А ко мне Дорохов подошел. Злой и безулыбчивый. "Так, - обрадовался я. Кажется, мой рипост..."
- Плохо стреляют, - говорю. - Ваша школа?
- А вы, прапорщик, попробуйте в щелкопера этого попасть. Мал, тощ и вертляв, как мартышка.
- И пробовать никогда не стану, - ядовито улыбаюсь, всю наглость свою призвав. - А вот в вас - с удовольствием. Вы что, обжора, что ли? Или от карточного стола оторваться уже невмоготу по тряпичности характера?
Вот тут-то он и взбеленился наконец. Покраснел, потом побелел, потом рот разинул, сказать что-то пытаясь. Но попытка была безрезультатной, и он сделал то, чего я и добивался. Отпустил мне пощечину и только тогда силы обрел заорать:
- Присылай секундантов, мальчишка!.. И любовницам своим скажи, чтоб загодя pleureuses ("траурные нашивки на платьях") готовили!..
Свершилось! Или - почти свершилось, потому что мне необходимо было, чтобы не я его на дуэль вызвал, а он - меня. Тогда у меня и право первого выстрела, и чести больше. Ведь не кто-нибудь, а сам Руфин Иванович Дорохов к восемнадцатилетнему прапорщику снизошел, к барьеру его пригласив: представляете, какие разговоры по всему Кишиневу пойдут?..
И еще одно обстоятельство волей моею тогда двигало: не мог я дороховского крика забыть. В ушах он у меня звучал: "С шестнадцати шагов!.."
Не мог простить жестокости этой. Шестнадцать шагов - либо верная смерть, либо верное увечье.
Вот потому-то я сразу же, не раздумывая, возвращаю ему пощечину. С той лишь разницей, что я и вправду на спор подковы гнул и в данном случае силы не сдерживал.
Отлетел он шага на три от моего внезапного ответа. Вскочил, почему-то отряхнулся сначала. И как-то странно - потрясенно, что ли? - молчал при этом.
- Ваши секунданты всегда найдут меня, сударь. Проще всего - в фехтовальном зале.
Поклонился я ему и пошел к своей лошади, не огляды-ваясь.
21-е мая. Кстати, день рождения моего
Начался он совсем невесело: матушка депешу прислала, что отец у моего Савки помер. На похороны он, естественно, не успевал, на девять дней тоже, но к сороковинам поспеть мог. И я ему все бумаги выправил, подорожную оплатил, денег с собой дал да и отправил в Псковскую губернию.
- Памяти отцовской поклонись за меня. И мамке нашей слезы оботри.
Знал я его отца Игната с детства, когда он мне и Савке свистульки из вербы делал. Хорошие свистульки, голосистые... Потом батюшка мой на оброк его во Псков отпустил - головастым был мужиком, грамоту сам осилил...
- Поцелуй мамку за меня.
Помахал Савке вослед и занялся своими делами.
Секундантом своим я майора Раевского попросил быть. Рассказал ему все обстоятельства, вызову предшествующие, ничего не утаив. Он выслушал молча, подумал, вздохнул.
- В словах ваших нисколько не сомневаюсь, но любопытно, по какой такой причине Дорохов столь долго ваши выходки терпел?
- Сам удивляюсь.
- Не похоже это на него, - продолжал размышлять майор. - Прощения прошу, одно на ум пока приходит.
- Что же именно?
- А то, прапорщик, что в вас он копию свою увидел. Себя - молодого, фанфаронистого и, пардон, не слишком умного.
- Нелестного же вы обо мне мнения, майор. Что ж, извините, что обеспокоил просьбой.
- Да перестаньте вы со мной-то фанфаронить, - вздохнул Раевский. - Коли б не сообразил я, что таким путем экстравагантным вы Пушкина прикрыть пытаетесь, а в результате за него же и под дороховский пистолет пойдете, так уж давно и разговору этого не было бы. Ну не нравитесь вы мне, Александр, что уж тут поделать. А Пушкину - нравитесь, стало быть, есть в вас что-то, мне пока недоступное. А потому - вот вам моя рука.
Пожали мы друг другу руки, крепко пожали, от души, хотя я, признаться, с трудом обиду проглотил. Да и то потому только, что Раевский был на редкость прямодушным человеком.
- Только Пушкину - ни слова.
- Ни полслова, майор, - сказал я.
И от полной раздвоенности чувств своих вдруг ляпнул:
- А у меня день рождения сегодня.
- Что ты говоришь? - засиял майор, неожиданно перейдя на "ты". - Вот уж об этом мы ему обязательно скажем!..
...С прямодушными трудно дружить, дети мои далекие. С теми, кто под тебя подлаживается, умалчивая о просчетах, ошибках, а то и грехах твоих, куда как просто. И просто, и лестно, и душе покойно. Только опасно спокойствие это. Покойника оно спокойствие, а не живого человека. А душа работать должна, а не в уюте на лаврах почивать. Не тягучий приторный мед подхалимства пить должно человеку - пусть лучше он всегда по усам течет, - а тяжким трудом заниматься во спасение свое. Как на святых небесах, так и на грешной земле в особенности. А потому цените прямодушных друзей своих, никогда не щадящую самолюбия вашего прямоту их всегда с благодарностью им же прощая без единой занозы про запас. Они - самородки в пустой породе человеческой, и уж коли повезло вам с ними встретиться, то берегите дружбу их, как компас души, как зеницу ока собственного...
