А полицая Васю Вакаря, который тоже ничего плохого никому у нас в селе не сделал, даже наоборот: многое, о чем он знал, своим властям не докладывал и жалел нас — наши расстреляли. А он и о советских парашютистах, что Николай Петрович у себя в управе прятал, — знал, и про нашу еврейку Маню.
Помню, когда он зашел сюда к нам в хату и сказал, что наши войска скоро наступление начнут, и нам в целях безопасности нужно, как можно быстрее уходить в поле, я спросила его: а ты сам-то, что собираешься делать, ведь Советская власть, когда вернется сюда, тебя не пощадит? Он как-то тяжело усмехнулся и ответил: «Что будет, то будет,… я никому ничего плохого не сделал и бежать куда попало, не собираюсь».
Когда наши войска пришли сюда к нам в село и арестовали его — мы тоже толпой ходили просить за него, и сначала мы его вроде бы как даже спасли от смерти — его на фронт отправили — в штрафбат. Там он кровью искупил свою вину — был ранен и после Победы живым домой вернулся. Но через неделю после этого его опять арестовали и увезли куда-то: больше его никто никогда не видел. А ведь это так жестоко и цинично… Сначала обнадежили человека, иди, мол, искупи свою вину кровью, а потом, когда он раненый живым с фронта вернулся, пожалели об этом и добили его. А детей у него не было,… жена Маруся у него осталась. Но после того, как Васю забрали, наша власть ее травить стала, и она ушла из села, ее дальнейшая судьба мне неизвестна,… а хорошая Маруся была женщина: добрая и работящая.
Рассказывая о старосте и полицае, баба Киля с трудом выжимала из себя наполненные болью и горечью слова, и мне было видно, как нелегко дается ей эта неприкрытая откровенная правда. Она пыталась найти добрые слова в адрес людей, которых в нашей стране иначе, как предателями, не считали, и это, с ее стороны, был неимоверный нравственный поступок, придававший дополнительную ценность всему тому, о чем она в тот день старалась мне рассказать.
— Ну, так вот, — возвращаясь к своей прежней мысли, продолжала баба Киля, — впопыхах схватили мы тогда теплые вещи и еду, какая была в доме, и бегом в поле. Правда, мужчин наших немцы не отпустили: их перед этим построили в колонну и с собаками погнали в сторону села Зеленый гай — там железнодорожная станция была.
Тогда, как я уже говорила, март месяц был — еще было очень холодно и, как назло, в те дни сначала снег шел, а потом дождь зарядил — он почти каждый день лил как из ведра. Намучились мы тогда в поле так, что не передать словами: промокшие до ниточки — мы от холода трястись не переставали, даже про голод мы тогда не думали,… думали мы тогда только о том, как бы чем согреться. А детишки тогда наши, синие от холода и голода сидели — женщины их своими тряпками закутывали, а сами словно мумии, были.
А однажды, где-то на третий день, с нами в степи произошел чудовищный случай: сначала мы услышали гул приближающегося к нам самолета, а потом мы увидели и сам самолет — он летел прямо на нас. Ну, думаем, немцы летят нас бомбить. Прижались мы друг к другу — ждем своей смерти, а самолет прямо над нашими головами пролетел, и мы увидели на крыльях красные звезды. От радости мы, женщины и дети, на ноги повскакивали, белыми платками махать начали, а потом этот самолет развернулся и еще раз к нам устремился.
Представляешь, внучек, — баба Киля возмущенным взглядом посмотрела мне в глаза, — мы от радости платками машем и «Ура!» орем, а он по нам начал из пулеметов строчить…
— Бабуся, — ошарашено, не веря своим ушам, почти шепотом прервал я тогда бабу Килю, — как это?!.. Вы хотите сказать, что наш советский самолет стрелял по своим?!
Баба Киля только горько усмехнулась.
— Да, в это трудно поверить, но еще живы те люди, что были тогда там. Можешь прямо сейчас,… вон, через дорогу к Васе Будыкину пойти и спросить его об этом — он тогда еще подростком был и вместе со своей семьей там, в поле прятался. А можешь и свою мамку расспросить: тогда прямо на наших с нею глазах всю семью ее подруги Вари Александровой тот самолет положил, и ее саму разрывной пулей в ногу ранило.
Не знаю: жив ли остался в ту войну этот летчик или нет, но долго тогда неслись в след его самолету наши проклятия. А у многих тогда шелохнулась растревоженная мысль о том, что вот она, наша «родная» Советская власть возвращается.
Закопали мы тогда прямо там всех погибших, и такая злость и опустошенность в наши души вселилась, что даже сил радоваться приходу наших войск не было. Все чувствовали, что где-то там, за линией фронта ненавидят нас,… как-будто мы по своей воле в оккупации оказались и до кровяных мозолей на руках немцам окопы роем.
Потом, уже после победы, когда колхоз у нас вновь заработал — засеяли это поле кукурузой, наверное, для того, чтобы ни кто и никогда даже и не вспоминал об этом случае.
А где-то на четвертый день нашего сидения в степи, когда сражение у нашего села уже было в самом разгаре, горе и в нашу семью пришло: колонну с мужчинами, которую гнали тогда немцы в сторону железнодорожной станции, — тоже наш советский самолет, разбомбил. Много тогда там наших людей полегло, и наш дед Ваня тоже там ранен был.
К вечеру того дня прибежал к нам в степь наш сосед по дому Коля Бондаренко — он через месяц после этого случая на фронте погиб, а тогда он вместе с дедом Ваней в той колонне был, и сообщил нам, что он вместе с Андреем Заболотным, который тоже после освобождения села был отправлен на фронт и дослужился до полковника, — нашего деда Ваню, тяжелораненого к нам домой принесли, что ранен он одним осколком в голову, а другим — в спину.
Господи, да, что же это! — взмолилась я тогда, — до каких же пор все это продолжаться будет?!!
Сорвавшись тогда с места, Анечка с Ниной домой побежали, я тоже за ними пошла, а там — стрельба-пальба,… снаряды, рыча и ревя, прямо на село уже падали.
Под разрывами девчонки заскочили в хату, а там, на полу в углу комнаты на тряпках дед Ваня весь залитый кровью лежит. Ни кроватей, ни шкафа одежного, ни стола в хате уже не было — немцы к тому времени уже все это из нее повыносили, чтобы блиндажи свои и укрепления строить.
Взрывы прямо возле хаты уже рвались, когда девочки, схватив деда Ваню, стали вытаскивать его оттуда, и в этот момент вдруг сильный удар с грохотом затряс всю хату…
Аня с Ниной потом мне рассказывали, что они с дедом Ваней, не удержавшись на ногах, на пол попадали и думали, что им — конец! А потом, говорят, очнувшись, мы сквозь пыль в углу комнаты увидели нашу улицу и там, возле образовавшейся от взрыва снаряда воронки — пули по земле щелкают.
Оказалось, что немецкий снаряд, влетев через крышу с одной стороны хаты — вылетел с другой стороны, при этом — не разорвавшись, лишь вывалив угол дома от одного окна к другому и уже там — на улице, он взорвался. А самое главное, представляешь, внучек, над провалом, образовавшемся в хате, в углу, покачиваясь на веревочке, продолжала висеть та икона Божьей матери, что мне на свадьбу подарила моя мама и которая сейчас находится у твоей мамки. Потом, когда село было освобождено, все население села к нам на эту икону молиться приходило,… молились возле нее и наши солдаты. Я сама никогда религиозной не была, но тогда я почувствовала, что икона эта не простая. Когда тебе трудно будет, к ней обращайся — она тебе тоже поможет. Береги ее…
