Есенин чувствует себя одиноким. Что делать? Как жить дальше? Где тот путь, идя по которому можно начать иную жизнь? Единственный человек, с кем Есенин ведет откровенный разговор, кому поверяет свои думы — спас-клепиковский друг, Григорий Панфилов. «Я вижу, тебе живется не лучше моего, — пишет он из Москвы осенью 1912 года. — Ты тоже страдаешь духом, не к кому тебе приютиться и не с кем разделить наплывшие чувства души; глядишь на жизнь и думаешь: живешь или нет? Уж очень она протекает-то слишком однообразно, и что новый день, то положение становится невыносимее, потому что все старое становится противным, жаждешь нового, лучшего, чистого, а это старое-то слишком пошло. Ну, ты подумай, как я живу, я сам себя даже не чувствую. „Живу ли я, или жил ли я?“ — такие задаю себе вопросы после недолгого пробуждения. Я сам не могу придумать, почему это сложилась такая жизнь, именно такая, чтобы жить и не чувствовать себя, то есть своей души и силы, как животное. Я употреблю все меры, чтобы проснуться. Так жить — спать и после сна на мгновение сознаваться, слишком скверно»[143].
Письмо другу поэт заканчивает стихотворением, сообщая ему: «Я недавно написал „Капли“.
Капли жемчужные, капли прекрасные,
Как хороши вы в лучах золотых,
И как печальны вы, капли ненастные,
Осенью черной на окнах сырых.
Капли осенние, сколько наводите
На душу грусти вы, чувства тяжелого.
Тихо скользите по стеклам и бродите,
Точно как ищете что-то веселого.
Люди несчастные, жизнью убитые,
С болью в душе вы свой век доживаете.
Милое прошлое, вам не забытое,
Часто назад вы его призываете»[144].
Стихотворение «Капли» далеко еще не совершенно. Это скорей эскиз, поэтический набросок. Есенин договаривает в нем то, о чем до этого он вел речь в письме. Чувствуется озабоченность поэта неустроенной судьбой «несчастных, жизнью убитых людей». По настроению «Капли» созвучны стихотворению «Моя жизнь», написанному Есениным в 1911–1912 годах в Спас-Клепиках:
Даль туманная радость и счастье сулит,
А дойду — только слышатся вздохи да слезы… (1, 74)
Те же мысли и настроения звучат и в «Каплях». На какое-то мгновение мир кажется поэту прекрасным, хочется верить, что просвет, надежда близки, но чем пристальнее вглядывается он в жизнь, тем несбыточнее эти мечты, золотая осень видится теперь поэту черной; действительность беспросветна, сурова, неумолима.
«Ох, Гриша! — с грустью замечает он в другом письме к Панфилову. — Как нелепа вся наша жизнь. Она коверкает нас с колыбели, и вместо действительно истинных людей выходят какие-то уроды.
…Человек! Подумай, что твоя жизнь, когда на пути зловещие раны. Богач, погляди вокруг тебя. Стоны и плач заглушают твою радость. Радость там, где у порога не слышны стоны.
…Да, Гриша, тяжело на белом свете. Хотел я с тобой поговорить о себе, а зашел к другим. Свет истины заманил меня к своему Очагу. Там лучше, там дышится вольней и свободней, там не чувствуется того мучения и угрызений совести, которые окружают всех во мраке злобы и разврата. Хоть поговоришь-то о ней (об истине), и то облегчишь свою душу, а сделаешь если что, то счастлив безмерно. И нет пределам земной радости, которая, к сожалению, разрушается пошлостью безвременья»[145].
Судя по переписке с Панфиловым, у Есенина все больше осложняются отношения с отцом. На короткое время он наведывается в родное село, оттуда в Рязань, а затем опять в Москву. «Гриша, сейчас я нахожусь дома, — сообщает он из Константинова Панфилову. — Каким образом я попал, объяснить в этом письме не представляется возможности… Сейчас я совершенно разлаженный. Кругом все больно… Не знаю, много ли времени продолжится это животное состояние. Я попал в тяжелые тиски отца. Жаль, что я молод!.. Никак не вывернешься. Не знаю, что и писать, и голова тяжела, как свинец… Удрученное состояние. Скоро поеду в Рязань»[146]. И еще одно письмо другу, теперь уже из Москвы: «Черт знает, что такое. В конторе жизнь становится невыносимой. Что делать?
Пишу письмо, а руки дрожат от волненья. Еще никогда я не испытывал таких угнетающих мук.
Грустно… Душевные муки
Сердце терзают и рвут,
Времени скучные звуки
Мне и вздохнуть не дают.
Доля, зачем ты дана!
Голову негде склонить,
Жизнь и горька и бедна,
Тяжко без счастия жить» [147].
В стихотворении «Грустно… Душевные муки…» ясно слышны отзвуки стихотворения Надсона «Умерла моя муза…». Достаточно только вспомнить некоторые строфы:
Умерла моя муза!.. Недолго она
Озаряла мои одинокие дни…
А теперь — я один… Неприютно, темно.
Опустевший мой угол в глаза мне глядит;
Словно черная птица, пугливо в окно
Непогодная полночь крылами стучит… [148]
Стихотворение это как-то особенно взволновало Есенина. «И опять, — замечает он в письме к Панфилову, — тяжело тогда, и приходится говорить:
Облетели цветы, догорели огни,
Непроглядная ночь, как могила, темна!»[149]
В другом письме: «Почему-то невольно ползут в голову мрачные строчки»[150], и далее приводит эти же строки.
Со стихами Надсона Есенин впервые познакомился еще будучи в Спас-Клепиках. Томик поэта ему дал тогда учитель Е. М. Хитров. Потом, в Москве, он раздобыл себе такой же томик. «Я купил Надсона… — писал он Панфилову, — как у Хитрова…»[151] Трагическая судьба поэта, погибшего от чахотки, его грустные стихи — все это принималось Есениным близко к сердцу. Ведь и он многое пережил в юные годы. В отдельных ранних стихах Есенина — «Что прошло — не вернуть», «Поэт» («Он бледен. Мыслит страшный путь…»), «Капли» и др. — видны следы подражания Надсону. Но было бы неверно даже в этих стихах все сводить к литературным влияниям. Главное в них — действительность, раздумья Есенина о жизни. Сомнения тревожат его ум и сердце: «Жизнь… Я не могу понять ее назначения, и ведь Христос тоже не открыл цель жизни. Он указал только, как жить, но чего этим можно достигнуть, никому не известно. Невольно почему-то лезут в голову думы Кольцова:
Мир есть тайна бога,
Бог есть тайна мира.
Да, однако, если это тайна, то пусть ей и останется. Но мы все-таки должны знать, зачем живем. Ведь я знаю, ты не скажешь: для того, чтобы умереть. Ты сам когда-то говорил: „А все-таки я думаю, что после смерти есть жизнь другая“. Да, я тоже думаю, но зачем она жизнь? Зачем жить? — взволнованно спрашивает Есенин друга. — На все ее мелочные сны и стремления положен венок заблуждения, сплетенный из шиповника. Ужели так и невозможно разгадать?
