Да, однако, если это тайна, то пусть ей и останется. Но мы все-таки должны знать, зачем живем. Ведь я знаю, ты не скажешь: для того, чтобы умереть. Ты сам когда-то говорил: „А все-таки я думаю, что после смерти есть жизнь другая“. Да, я тоже думаю, но зачем она жизнь? Зачем жить? — взволнованно спрашивает Есенин друга. — На все ее мелочные сны и стремления положен венок заблуждения, сплетенный из шиповника. Ужели так и невозможно разгадать?
Кто скажет и откроет мне,
Какую тайну в тишине
Хранят растения немые
И где следы творенья рук.
Ужели все дела святые,
Ужели всемогущий звук,
Живого слова сотворил.
Из „Смерти“, начатой мною»[152], — замечает Есенин, приводя в письме эти строки. Был ли завершен этот замысел? Есенин нигде больше не упоминает об этом стихотворении. Нет его и в литературном наследстве поэта, о чем приходится искренне сожалеть. И все же сохранившиеся строчки важны сами по себе. Это не подражание кому-то. Здесь все свое. Есенин далек от модного в ту пору прославления смерти. Нет у него и страха перед смертью. Разгадать тайну мироздания, тайну бытия, понять назначение и цель жизни — вот к чему стремится молодой поэт. Он жаждет «нового, лучшего, чистого».
Каким образом изменить жизнь, проснуться самому, разбудить других? Он мучительно ищет ответы на эти вопросы. И пока не находит.
Так когда-то от грубой и грязной действительности страдал Алексей Кольцов. Девяти лет оставил он школу, чтобы помогать отцу торговать скотом. В стихотворении «Ответ на вопрос о моей жизни» юный воронежский поэт писал:
Со всех сторон печаль порою
Нависнет тучей надо мною,
И, словно черная волна,
Душа в то время холодна[153].
Позднее он с горечью и грустью говорил: «Тесен мой круг, грязен мой мир: горько мне жить; и я не знаю, как я еще не потерялся в нем давно»[154].
Долгие часы по настоянию отца проводил в лавке за подсчетами копеечных доходов и маленький Чехов. «В детстве у меня не было детства», — с грустью писал он позднее. Максим Горький говорил о Чехове, что «Россия долго будет учиться понимать жизнь по его писаниям, освещенным грустной улыбкой любящего сердца, по его рассказам, пронизанным глубоким сознанием жизни, мудрым беспристрастием и состраданием к людям, не жалостью, а состраданием умного и чуткого человека, который понимал все». Не такой ли «грустной улыбкой любящего сердца» освещена поэзия Есенина, полная «неисчерпаемой „печали полей“, любви ко всему живому в мире и милосердия, которое — более всего иного — заслужено человеком» [155].
По своему проникновенному лиризму, правде чувств, душевной красоте поэзия Есенина очень близка поэтической прозе Чехова, наполненной сердечной теплотой, гуманностью, мягким юмором. И не порождена ли (хотя бы отчасти) эта близость, равно как и стремление того и другого сделать жизнь чище, радостней, благородней, тем, что довелось им пережить, перечувствовать и испытать в годы юности? Вспомним, как «свинцовые мерзости жизни», с которыми на каждом шагу сталкивался в свое время молодой Горький, побуждали его все чаще задумываться над тем: почему так плохо и неустроенно живут люди, кто в этом виноват, а затем настойчиво искать чистое и красивое в жизни. «Я шел босым сердцем по мелкой злобе и гадостям жизни, как по острым гвоздям, по толченому стеклу. Иногда казалось, что я живу второй раз — когда-то, раньше, жил, все знаю, и ждать мне — нечего, ничего нового не увижу, — писал Максим Горький о пережитом им в ранние годы. — А все-таки хотелось жить, видеть чистое, красивое: оно существует, как говорили книги лучших писателей, оно существует, и я должен найти его!» [156]
* * *
Письма Есенина к Панфилову многое приоткрывают в душе поэта. Молодой Есенин был настроен далеко не так идиллически, как это казалось еще недавно иным критикам. Юный поэт не хочет мириться с «пошлостью безвременья» и равнодушно взирать на жизнь купеческого Замоскворечья; все более обременительным становится для него пребывание в мясной лавке. Есенин бросает конторские занятия. «Теперь решено. Я один. Жить теперь буду без посторонней помощи. После пасхи, как и сказал мне дядя, еду в Петербург[157], — сообщает Есенин другу. — Эх, теперь, вероятно, ничего мне не видать родного. Ну что ж! Я отвоевал свою свободу»[158]. Временно Есенин устраивается в книжный магазин на Страстной площади. Пробыл он там недолго[159]. Отпадает и поездка в Петербург.
Есенин поступает в типографию «Товарищества И. Д. Сытина», где поначалу работает в экспедиции, а затем в корректорском отделении.
Более полутора тысяч рабочих трудилось в то время в цехах и отделах сытинской типографии. Каждая новая четвертая книга, выходившая в те годы в России, печаталась здесь[160]. И. Д. Сытин был одним из тех просветителей-самородков, которые помогали России стать грамотной. Четырнадцатилетним подростком пришел он из костромских лесов в Москву, без гроша в кармане. Сын «писарьчука» стал «учеником для всех надобностей» в книжной лавочке Шарапова на Никольском рынке, где чистил хозяйские сапоги, носил воду из бассейна, бегал на рынок, отворял дверь покупателям. У этой двери, вспоминал Сытин позднее, я простоял бессменно четыре года.
«Призванный, „отворять дверь“ в книжную лавку, Сытин впоследствии… во всю ширь распахнул двери к книге — так распахнул, — замечает писатель Н. Телешов, — что через отворенную им дверь он вскоре засыпал печатными листами города и деревни, и самые глухие „медвежьи углы“ России»[161]. К дешевой сытинской книжке тянулась вся грамотная и трудовая Россия. «Это настоящее народное дело… единственная в России издательская фирма, где русским духом пахнет и мужика-покупателя не толкают в шею» [162], — говорил Чехов. «Вам есть чем гордиться»[163], — писал в 1916 году Максим Горький Сытину. Любовь к книге, желание сделать ее подлинно народной брали у Сытина верх над интересами предпринимателя. В февральские дни 1917 года И. Д. Сытин мечтал: «На этом деле, которое строилось в течение 48 лет, мы оснуем настоящий фундамент нашей общественности, чисто идейное издательство, которое будет общественным учреждением, которое действительно дало бы настоящую пищу для народа. Я бы умер счастливым, если бы осуществилось это великое, не сытинское, а общественное, дело, которое ждет всех нас» [164].
Сытин умел ценить труд тех, кто делал книгу своими руками. «Если бы иностранец, — писал он, — спросил меня, что я думаю о русском рабочем и каково мое общее впечатление после 60-летнего знакомства с рабочей средой, я бы сказал: — Это великолепный, может быть, лучший в Европе рабочий! Уровень талантливости, находчивости и догадки чрезвычайно высок. …это замечательные умельцы. …Во главе моей фабрики, которая как-никак была самой большой в России и насчитывала сотни машин, стоял сын дворника, человек без образования и без всякой технической подготовки, В. П. Фролов. Как он вел дело? Выше всякой похвалы»[165].
