— Ехать опять с Мефистофелем мне не хотелось, откровенно тебе скажу. Вот взять бы туда какую-нибудь русскую оперу. Вот о чем мечтаю, но вряд ли они созрели для этого.
Собинову правилось, что Шаляпин ничего от него не скрывал, говорил, что думал. «Вот именно такого я и люблю Федора, простого, душевного, без всякого ломанья…» — подумал Собинов, глядя на простодушно улыбающегося Шаляпина.
— Как я рад, Лёнка, что в декабре у меня бенефис и ты участвуешь в «Мефистофеле» вместе со мной! Готовишь Фауста?
— Ну а как же! О бенефисе уже давно все говорят, и не только в театре, но и в столицах наших. Даже в Петербурге знают и обещали приехать. А кто тебе готовит костюмы?
— Головин уже кое-что любопытное придумал.
Долго еще говорили друзья о всякой всячине, но главное — о «Мефистофеле» Бойто, которого давали в бенефис Федора Шаляпина.
3 декабря с утра один за другим торопливо мелькали по Чернышевскому переулку прохожие, подходили к дому Шаляпина, как раз напротив английской церкви, поднимались на второй этаж, робко стучали в квартиру:
— К Федору Ивановичу! Он обещал мне билет на свой бенефис…
— Он еще спит, — грубо отвечал слуга Шаляпина.
Многие пожелавшие повидаться с Шаляпиным в этот день прошли по этой лестнице.
Сегодня состоится бенефис Шаляпина, впервые он выступал в роли Мефистофеля в одноименной опере Бойто, и, на свою беду, Шаляпин сам решил распределить билеты в Большой театр. Прослышав об этом, желающие стекались толпами все дни, но и сегодня желающих попасть на бенефис Шаляпина ничуть не убавилось, с каждым часом их становилось все больше и больше.
Федор Иванович проснулся поздно. Встал, накинул халат, потянулся и так, с поднятыми руками, прошел к большому столу, заваленному письмами, просьбами, визитными карточками… «Некогда отвечать, — горестно вздохнул Шаляпин. — Столько дел, столько приглашений…»
Легонечко поворошил лежавшие на столе и несколько покрывшиеся пыльцой неотвеченные письма. Но на подносе лежали вчерашние, еще неизвестные ему, а значит, что-то могло быть и интересным. Небрежно перебирая лежавшие отдельной горкой письма, Шаляпин быстро распечатывал их и пробегал глазами. Чаще всего это были просьбы о билетах на бенефис. Казалось бы, о всех позаботился, но вот как же он мог позабыть о Кругликове, который незамедлительно дает о себе знать: «Дорогой Федор Иванович! Не знаю всех театральных порядков. Помнится, императорские театры присылали в редакции журналов и газет для рецензентов билеты на каждое первое представление новинок и возобновлений. На этом основании я не хлопотал о билете на Ваш бенефис. Но сейчас мне внушили сведущие люди, что при бенефисах хозяин билетов не театр, а бенефициант, который может и не пожелать соблюдения давнего театрального обычая. Ввиду того, что билет для рецензента «Новостей дня» еще не доставлен, нахожусь в смущении и необходимости обратиться к Вам с вопросом, будет ли мне билет или нет, и с просьбой так или иначе устроить мое присутствие на празднике 3 декабря. Вы, конечно, понимаете, что мне на нем необходимо быть, что замолчать такой вечер популярной газете немыслимо, что у меня лично интерес ко всякой Вашей роли громаден. Не откажите мне ответить сегодня же и, пожалуйста, не стесняйтесь ценой билета. Пусть будет он какой угодно, — газета меня не подведет на расходы — сама оплатит его стоимость. Лишь бы мне только, как рецензенту «Новостей дня» и Вашему испытанному доброжелателю, не остаться без билета… Тверской бульвар, дом Романова, квартира 2…»
Шаляпин торопливо дочитал до конца. Чувствовалось, что он уже привык к такого рода посланиям от друзей, журналистов, купцов, художников, писателей… Но Кругликов, друг Римского-Корсакова, это особая статья. Ему непременно нужно добыть билет.
Взял другое письмо, Маныкин-Невструев сообщал что-то важное и интригующее: «Дорогой Федор Иванович. Во-первых — непременно прочти до конца. Во-вторых — письмо между нами. Буду просить об участии в концерте, и ни за что не стал бы обращаться с этой просьбой, но — кровь льется, люди гибнут, помочь надо! Славянское общество, в котором я работаю, дает концерт 29 декабря для тех, кому в данное время не смеет официально помочь ни одно правительство, — для македонян…» Ну, до 29 декабря далеко, больше трех, недель. Разберемся. Шаляпин положил письмо Маныкина-Невструева на кучу пропылившихся писем.
В следующем письме Вл. И. Немирович-Данченко напоминал Федору Ивановичу, что в прошлом и в нынешнем году он обещал спеть «в пользу бедных наших учеников». Просит спеть два-три романса в фойе театра, устроит так, что ему не будет трудно.
«А что же тут еще?» Нет, никому дела, оказывается, нет, что у него такие напряженные дни, что он выбивается из сил, готовясь к бенефису. Ну можно ли удовлетворить все просьбы, ответить на все письма, а главное, стоит ли отвечать на все письма? Всем кажется, что он двужильный. Ключевский, Зилоти, Рахманинов, Зимин, Немирович-Данченко, Горький, Леонид Андреев, Бунин, Коровин… Какие прекрасные, замечательные люди, какие крупные таланты… А что он, Федор Шаляпин-то, значит? Все говорят: «Гений, гений, великий артист…» Все заискивают, чего-то просят, всюду хотят видеть, приглашают, готовы баснословные деньги платить за выступление в концерте. А что он может? Вот простудится и охрипнет, кому будет нужен? Никто не хочет понять его состояния, все только просят и требуют. «Хорошо быть писателем, — думал Шаляпин, — садись за письменный стол и пиши, что тебе захочется. А тут? Нет, работа артиста — работа нервная. Я воспитывался не в салонах и хотя знаю, как не надо вести себя, но не всегда могу сдержаться. Что поделаешь, природа моя такова, иногда бываю резок, всегда говорю правду в глаза, а кто в паше время любит правду? К тому же я впечатлителен, и обстановка на меня сильно действует, с джентльменами я тоже могу быть джентльменом, а с хулиганами, извините, сам становлюсь… Как аукнется, так и откликнется. Вот недавно почему произошел скандал во время репетиции?»
Шаляпин встал, подошел к роялю, одним пальцем начал стучать по клавишам. И живо представилось ему, что возникло на репетиции…
«Мефистофеля» Бойто давно не ставили в Москве, никто, в сущности, не видел, как был поставлен этот спектакль в Италии. И мне хотелось в свой бенефис поставить этот спектакль и сделать то, что не удалось в Италии. И вот я предлагаю что-то дополнить из того, что так не хватало в Милане, а мне начинают ставить палки в колеса.
На репетициях я принужден был выступать перед товарищами как бы режиссером, приходилось объяснять и рассказывать разные разности даже балету. Многое приходилось разъяснять при постановке сложной сцены на Брокене. Я всегда бываю благодарен за ту или иную подсказку. Думал, что так же будут относиться и к моим подсказкам, но сразу же заметил, что артисты принимают мои объяснения с явным неудовольствием… «Чего он учит нас? — ворчали некоторые. — Какое право он имеет учить?» При чем здесь право? Об этом я не задумывался, потому что я чувствовал себя не учащим, а только советующим. Как я сам нуждался в советах, когда только что вступил на сцену Мариинского театра! Как я был бы благодарен всякому, кто меня бы чему-то научил. За советы мне приходилось еще и извинения испрашивать, хотя не было ничего обидного. Иногда срывался. Иной раз и назовешь действия какого-нибудь своего приятеля по сцене действиями «турецкой лошади». Ну разве знал я о том, что это безобидное мое выражение сидевший где-то в затишке журналист исказит так, что окажется, будто бы я называл хористок «коровами». Ничего подобного не было, тут бы и дать опровержение, но хористки не догадались, мне же самому показалось неудобным опровергать от своего имени. А сколько было еще различных «инцидентов»… Никому ничего не скажи, а стоит сказать что-то, так тут же сразу обидятся и будут делать во сто раз хуже, чем перед этим. Но я так и не мог ничего сделать с этой постановкой… Ах, эта боязнь наступить на чье-нибудь раскоряченное самолюбие! Как она мешает работать, жить, чувствовать себя свободным человеком и другом людей!» — раздраженно думал Шаляпин.
