Шаляпин встал, подошел к роялю, одним пальцем начал стучать по клавишам. И живо представилось ему, что возникло на репетиции…
«Мефистофеля» Бойто давно не ставили в Москве, никто, в сущности, не видел, как был поставлен этот спектакль в Италии. И мне хотелось в свой бенефис поставить этот спектакль и сделать то, что не удалось в Италии. И вот я предлагаю что-то дополнить из того, что так не хватало в Милане, а мне начинают ставить палки в колеса.
На репетициях я принужден был выступать перед товарищами как бы режиссером, приходилось объяснять и рассказывать разные разности даже балету. Многое приходилось разъяснять при постановке сложной сцены на Брокене. Я всегда бываю благодарен за ту или иную подсказку. Думал, что так же будут относиться и к моим подсказкам, но сразу же заметил, что артисты принимают мои объяснения с явным неудовольствием… «Чего он учит нас? — ворчали некоторые. — Какое право он имеет учить?» При чем здесь право? Об этом я не задумывался, потому что я чувствовал себя не учащим, а только советующим. Как я сам нуждался в советах, когда только что вступил на сцену Мариинского театра! Как я был бы благодарен всякому, кто меня бы чему-то научил. За советы мне приходилось еще и извинения испрашивать, хотя не было ничего обидного. Иногда срывался. Иной раз и назовешь действия какого-нибудь своего приятеля по сцене действиями «турецкой лошади». Ну разве знал я о том, что это безобидное мое выражение сидевший где-то в затишке журналист исказит так, что окажется, будто бы я называл хористок «коровами». Ничего подобного не было, тут бы и дать опровержение, но хористки не догадались, мне же самому показалось неудобным опровергать от своего имени. А сколько было еще различных «инцидентов»… Никому ничего не скажи, а стоит сказать что-то, так тут же сразу обидятся и будут делать во сто раз хуже, чем перед этим. Но я так и не мог ничего сделать с этой постановкой… Ах, эта боязнь наступить на чье-нибудь раскоряченное самолюбие! Как она мешает работать, жить, чувствовать себя свободным человеком и другом людей!» — раздраженно думал Шаляпин.
Шаляпин сначала тихонько, потом все громче стал напевать первые музыкальные фразы Мефистофеля в Прологе. Раздосадованный своими воспоминаниями о репетициях и предстоящем выступлении в неподготовленном, как ему казалось, спектакле, Шаляпин стал форсировать звук. Ему показалось, что голос не справляется с трудными словами, прозвучавшими без достаточной выразительности. «Ну вот, вечером будет еще хуже, — в ужасе подумал он. — Провалюсь на своем же бенефисе…»
Сколько хлопот доставил ему этот бенефис! Надо же было ему еще взяться и за распространение билетов у себя на квартире… А как же не браться, если барышники взвинчивали цены на билеты втрое и вчетверо. Жаловались, что не могут купить билеты в кассе театра. Потому и взялся, и тут же возникло неприязненное отношение к нему у его товарищей, в публике распространился слух о его жадности к деньгам. «Шаляпин — лавочник», — чуть ли не в глаза стали говорить обиженные.
«Как это несправедливо и оскорбительно для меня. — Снова Федор Иванович терзался в своих воспоминаниях. — Из веселого человека я превращаюсь в такого, кто подозревает всех в недоброжелательстве, становится раздражительным и скучным. Вот так, дорогой Федор Иванович, ты думал стать этаким Бовой-богатырем, избивающим метлой тысячи врагов, но это может быть только в сказке. А когда я уклоняюсь от новых знакомств в театральном мире, то про меня говорят: «Зазнается!» Ух, ненавистный мир, как не любят в этом мире всех, кто хоть сколько-нибудь возвышается над ними…»
Федор Иванович еще раз попробовал голос и, раздосадованный всем на свете, вышел в столовую.
Иола Игнатьевна, дети давно уже позавтракали, занимались своими делами, но предгрозовая обстановка начала чувствоваться и здесь. Кто-то уже звонил, кто-то справлялся о настроении бенефицианта, кто-то приходил спросить, не осталось ли билетика за любую цену. Обо всех новостях торопливо рассказывала Иола Игнатьевна, заметив на лице грозного «Мефистофеля» выражение недовольства и досады, неизвестно пока чем вызванное.
— Федя! Вот только что пришло письмо тебе от Сафонова…
Шаляпин взял письмо и вслух стал читать:
— «Дорогой Федор Иванович! В то время, когда ты будешь внимать грому рукоплесканий, прими эти несколько слов как выражение искренней радости твоему успеху от человека, всегда глубоко ценившего твое высокое дарование, свыше тебе ниспосланное. Ты в искусстве сила и правда, и дай тебе Бог еще многие годы здоровья, а остальное придет само собою. Сердечно скорблю, что не буду свидетелем твоего торжества, но за это время накопилось столько работы, что занят я с утра до ночи.
Нельзя ли повидаться нам как-нибудь после сегодняшнего твоего триумфа? Я не решался беспокоить тебя раньше, зная, как ты, вероятно, озабочен своими делами. 22 декабря я еду за границу, а до этого мне необходимо тебя повидать и сделать годичное собрание членов фонда перед концертом 11 января, о котором я уже говорил и фон Боолю и Теляковскому. Твой В. Сафонов».
Шаляпин скорбно посмотрел на Иолу Игнатьевну:
— Какой тут гром рукоплесканий, какое там торжество, я совсем не в голосе, хриплю, страшно раздосадован всеми этими приглашениями, просьбами, разговорами. Ты знаешь, что я лавочник? И все из-за того, что захотел оградить своих слушателей от спекулянтов и барышников, перепродававших билеты на спектакли с моим участием. Ух, не могу жить в этой стране.
— Ты не волнуйся, все будет хорошо, я же слышала твои пробы сегодня. Прекрасно звучит голос.
— В самом деле? — с радостным сомнением спросил Шаляпин.
Вскоре стали приходить друзья, которые всегда были вместе с ним перед ответственными выступлениями. Снова позвонили. Блестя своим веселым пенсне, вошел Петров-Скиталец. За последние дни он часто сюда заходил, уверенно и твердо шел в этот дом, где столкнулся сегодня со многими странностями, о которых не замедлил рассказать.
— Что тут сегодня происходит? Столпотворение какое-то. Весь переулок около дома забит народом, толпа не менее тысячи.
— Бенефис сегодня.
— Знаю про бенефис, но ведь и лестница сплошь запружена людьми, стоят вроде в очереди вплоть до самой двери.
— Да за билетами пришли, а билеты все кончились. — Шаляпин нехотя отвечал своему другу, с которым было столько пито-едено за последние месяцы.
— Просто поразительно, как мне удалось пройти через толпу и позвонить. Но и тут я наткнулся на препятствие. Дверь-то оказалась предусмотрительно на цепочке. Просунулся здоровенный кулак длиннобородого Ивана и уперся мне в грудь.
