парад.
Святой дух этого не допустил: только вышли из дома, голубь накакал на папину шляпу.
Слиться с массами не удалось.
Вернулись домой.
Самой волшебной игрой в детстве был домашний кукольный театр.
Выгнав меня из комнаты, сестры сооружали кулисы. Когда все было готово, меня – единственного зрителя – впускали и усаживали на стул.
Вход за кулисы был строго запрещен.
Представление начиналось.
Знакомые игрушки, включая сильно потрепанную куклу, привезенную отцом из Германии, оживали.
С одной стороны, было понятно, что за занавеской происходит подстроенный сестрами обман.
С другой – чудесное кукольное воскресение было налицо.
Я пребывал в замешательстве.
Наигравшись с куклами, сестры брались за меня.
Нарядив в одно из лучших платьев, мне завязывали красивый бантик на голове.
Родители отвели меня в школу.
Во дворе нас встретила женщина с благородным седым пучком и в шерстяной вязаной шали, накинутой на плечи.
Звали учительницу Марь Иванна.
Я горячо ее полюбил. Марь Иванна казалась идеалом и совершенством. Никого не было мудрее, добрее и красивее на свете.
Во втором классе Марь Иванна покрасилась в неудачный коричневый цвет.
Идеал померк, тотчас превратившись в глупую, злую, полуграмотную тетку с крошечными глазками-угольками и вострым торчащим носиком.
Один раз рано утром прибежала наша соседка Ляля.
Вся в слезах, она прорыдала, что Сталин умер и завтра начнется война. Враг, зная, что нас никто уже не может защитить, тотчас воспользуется случаем.
В школе нас отпустили с уроков.
Во втором классе мальчиков и девочек объединили.
Я тотчас влюбился.
На переменке девчонки, включая предмет моих тайных воздыханий, столпились вокруг классного журнала, забытого Марь Иванной на столе. Заглянув в конец, где помещались анкетные сведения об учащихся, они выкрикивали:
Баринов – русский!
Яшин – русский!
Назаров – татарин!
Сейфулин – татарин!
Затаив дыхание, я наблюдал в открытую дверь.
– Брускин – еврей!
Раздался звонок. Я вошел в класс, и мне показалось, что девочки иначе посмотрели на меня.
В четвертом классе я подумал:
– Влюбленный человек должен писать стихи.
Завел толстую тетрадь и накатал два десятка произведений, лихо рифмуя слова типа «молю-люблю».
Перечитав, добавил для солидности стихи о Ленинграде, в котором побывал в пятилетнем возрасте.
Получилось недурно.
В девятом классе мне попалась на глаза сокровенная тетрадка. Устыдившись, я уничтожил ее.
Большинство мужчин в моем детстве были военные.
Демобилизоваться из армии было чрезвычайно трудно. Художник Митя Лион рассказывал, что полжизни не мог избавиться от погон.
Мой отец тоже носил форму. Приехав после войны из Берлина, он привез немецкий автомобиль вишневого цвета – «Опель-Капитан».
Идя как-то по делу к своему боссу, академику, генерал-полковнику Кулебякину, отец прихватил меня с собой. Дом был заполнен картинами, рисунками и скульптурами.
Вот это – Леонардо да Винчи, – комментировал хозяин.
А вот – Рафаэль.
В шесть лет меня, малолетку, отправили в пионерлагерь.
Чтобы утешить, отец подарил мне «мечту жизни» – солдатскую флягу.
На следующий день заезда я взял флягу и решил попить. Отвинтив крышку, я отпрянул: драгоценный подарок был до краев злодейски наполнен мочой.
Мальчишки после отбоя взахлеб объясняли друг другу, как делаются дети.
Как мне советовала мама в таких случаях, я выбрал интеллигентного на вид мальчика и сказал ему:
– Я не верю в эти сказки. А ты?
Он тоже не верил.
Мы стали держаться друг друга.
В лагере я дружил со своим ровесником – родственником Ленькой.
Однажды мы с Ленькой весело катались на карусели. Неожиданно нас окружили «бандиты» из старшего отряда.
Самый главный, с наколкой, по нашему разумению – уголовник, подошел к нам вплотную и не предвещавшим ничего хорошего тоном спросил:
– Евреи?
Я понимал, что, если скажем «евреи» – убьют на месте.
Если скажем «нет», позор покроет наши головы на всю жизнь. Приготовившись к смерти и холодея от ужаса, я произнес:
– Евреи.
Бандит полез в карман и протянул мне конфету, сказав:
– Это тебе за честность.
Отец преподавал в Московском энергетическом институте.
Как-то раз меня некуда было девать, и он взял сынка с собой на работу.
Мы зашли в омерзительное помещение: на стенах висели стенды со множеством неприятных приборов и счетчиков. В воздухе стоял отвратительный металлический запах.
Посередине громоздилась кабина самолета-бомбардировщика. Посадив меня на место летчика, папа сказал:
– Если ты нажмешь на вот эту красную кнопку – все взорвется, – и ушел читать лекции.
Оцепенев, я целый час просидел, неотрывно глядя на гнусную кнопку, преодолевая желание надавить на нее.
Я едва выдержал.
Мне очень хотелось увидеть настоящего, курчавого, шоколадного негра.
Мечта сбылась.
В костюме и шляпе заокеанский «товарищ» проплыл в сантиметре от меня по нашей обыкновенной улице Казакова. Обезумев от счастья, я побежал домой.
Взрослые почему-то остались равнодушны к сенсации.
Спустя многие годы к нам домой пришел негр.
Симпатичный гость очень понравился сыну, и они с увлечением играли пару часов подряд.
В конце концов Тёма устал, посмотрел негру в глаза и попросил:
– А теперь стань зеленым.
В определенном возрасте я время от времени с удивлением стал чувствовать необычное оживление и неудобство в трусах.
Я решил, что заболел страшной болезнью и скоро умру.
Поговорить с отцом не хватало мужества.
Копаясь в библиотеке, я наткнулся на книгу воспитателя Макаренко.
Макаренко рекомендовал каждому отцу поговорить с сыном, когда тому исполнится шестнадцать, на деликатные темы.
Я подумал:
– Вот будет смешно! Папа мне про тычинки и пестики… А я давно все знаю.
Видимо, догадываясь о моей осведомленности, отец никогда в жизни со мной об этом так и не завел речь.
Война воспламеняла воображение детей моего поколения.
Повсюду были видны ее следы.
В детский сад под Москвой, в котором я проводил лето, приезжали саперы с миноискателями и находили на территории неразорвавшиеся немецкие мины. В лесу попадались
