землянки, дзоты и военные каски.
Большинство детских книг и фильмов были о войне и немецких шпионах.
«Немец» и «фашист» были синонимами.
Я искренне сожалел, что война прошла и я не могу доказать, какой я мужественный бесстрашный герой.
Наслушавшись рассказов, я часто видел во сне поле с убитыми русскими солдатами.
Я один живой, но притворяюсь мертвым, надеясь, когда стемнеет, уползти в лес. Немцы шарят по полю среди убитых в поисках золотых зубов. У меня, у мальчика, все зубы свои, но открыть рот по законам моего сна означает предательство. Надеюсь, что пронесет. Вдруг сквозь ресницы вижу высокие голенища сапог.
Я просыпался в холодном поту.
Напротив дома, где я родился, в парке располагался Институт физкультуры имени Сталина.
Посередине клумбы с анютиными глазками возвышалась стальная фигура вождя. Вокруг «лучшего друга физкультурников» и повсюду в парке были установлены десятки скульптур, изображающих советских спортсменов.
В детстве я воображал Сталина командиром этих спортсменов.
Все равно смахивали на немцев
Фигуры были выполнены немецкими военнопленными.
Фашистские и советские скульптуры были очень похожи. Художники, не переучиваясь, легко справились с задачей.
Но спортсмены все равно смахивали на немцев.
В школе преподавали немецкий и английский.
Я, послевоенный ребенок, хотел изучать все что угодно, только не язык врага.
«Немкой» была красивая, по моде одетая женщина, Наталья Константиновна Хейфец – приятельница нашей семьи. Ее муж погиб на фронте. Учительница пользовалась большим уважением моей мамы за то, что не вышла второй раз замуж и, будучи русской, не сменила мужнину еврейскую фамилию.
Отцу казалось неудобным отдать меня к незнакомой «англичанке». Так я стал учить немецкий язык.
В пятом классе у нас появился новый классный руководитель, математик Петр Петрович.
Он носил френч и беспрестанно нас воспитывал:
– Баринов, вынь руку из кармана! Сейфулин, еще раз увижу руку в кармане – поставлю в угол! Брускин, держать руки в карманах вредно!
Я никак не мог понять, что учитель имеет в виду.
С наступлением зимы стадион Института физкультуры преображался в замечательный каток.
Привязав коньки к валенкам и прихватив украденные у отца папиросы, я шел кататься.
От затяжек на морозе кружилась голова.
Был 1956 год. На Ближнем Востоке шла война.
От мальчишки Измаила я услышал новое ругательство в свой адрес – «Израи́ль».
Бабушка, а ты веришь в Бога?
В детстве мы жили вместе с бабушкой.
Дома религиозные обычаи не были в обиходе.
Тем не менее у бабушки всегда была припрятана маца, выпеченная под наблюдением московского раввина Фишмана, которая выдавалась внукам как лакомство.
Нас было пятеро. Вечером в пятницу мы начинали приставать к бабушке:
– Зажги, пожалуйста, свет. Что-то темно. Пойдем, ты купишь нам мороженое. Знаешь, звонила тетя Роза. Просила тотчас перезвонить. Вот телефон. Бабушка, а ты веришь в Бога?
Бабушка улыбалась, с места не двигалась.
И не отвечала.
В пятилетнем возрасте мама пережила еврейский погром в Ельце.
Из окна своего убежища она видела, как казак потребовал у ее тетки золотое кольцо с руки.
Кольцо туго сидело.
Не желая ждать, казак, сверкнув шашкой, отрубил палец.
Вспоминая, мама волновалась и плакала.
Гриша, ты все еще рисуешь?
Папа в праздники и в дни рождений патриархально собирал родственников.
Мама на следующий день рассказывала кому-нибудь по телефону:
– Были только свои. Человек сорок.
Появлялись мои бабушки и тетки с накрашенными губами, в шелковых платьях с брошками.
Приезжала из Малаховки тетя Муся и, умиляясь, норовила больно по-еврейски выкрутить мне щеку. Я спасался от нее в дальних углах квартиры.
Как в детстве, так и когда мне было уже лет за тридцать, Муся не забывала спросить:
– Гриша, ты все еще рисуешь?
Небесная красота тети Сарры
Бывали: сумасшедшая тетя Бэлла с лицом короля Лира и седым «мелким бесом» на голове; коллекционер марок дядя Давид; непутевый адвокат дядя Йоська; честный морской офицер дядя Боря, любивший принципиально поговорить об искусстве.
За дверью слышались мелкие шаркающие шажки прибывающей на больных ногах малюсенькой тети Розы – младшей бабушкиной сестры.
Наведывалась из Ленинграда моя любимая тетя Ханна, и так до бесконечности.
Дедушка Иосиф зачитывал специально к случаю написанные стихи.
Отец тамадой восседал во главе стола. Вспоминали небесную красоту тети Сарры, которую, по общему мнению, можно было бы «за деньги показывать в Израиле».
Родственники, бывало, любили – к моему ужасу – спеть что-нибудь на идиш.
В юности я не любил эти вечера.
Стесняясь местечковости гостей, не чувствовал с ними ничего общего и норовил смыться из дома.
Позже с удовольствием бывал на этих собраниях «осколков еврейской Помпеи».
Общего так и не появилось. Но я стал взрослым, и меня заинтересовала сама «Помпея».
Я оказался в роли этнографа-исследователя.
Когда моя жена впервые пришла на очередной родственный «шабаш», тетя Дора, узнав, сколько ей лет, воскликнула:
– Вы что, все это время в холодильнике пролежали?
Когда я обратился к тете Розе с предложением написать ее портрет, она сказала:
– Ты не думай, что я такая дура и соглашусь.
Одним летом мы снимали дачу в Кратово.
В том же доме жила полная девочка Софа. К нам на участок приходил играть рыжий мальчик по имени Исак.
Однажды Софа отвела меня в сторону и сказала:
– На свете есть евреи и жиды. Мы с тобой, Гриша, – евреи. А Исак – жид.
Я очень удивился.
Тем летом, начитавшись Конан Дойля, я убедил себя, что собака Баскервилей, как Вечный жид, скитается по свету и может запросто забежать к нам в Кратово.
Я просыпался ночью. Выходил в одних трусах в сад.
Умирая от страха и дрожа от холода, всматривался в темноту, ожидая увидеть светящиеся глаза чудовища.
Я с другими мальчишками подсматривал в окно.
Тяжелая штора отошла, образовав щелку.
Мы увидели отрезанную руку без кожи.
Решив, что там поселился живодер и людоед, я с ужасом
