везли дальше… Едва оправились от одной беды, посыпались новые: знакомых Купале людей, тех, с кем он работал в Терминологической комиссии, в Инбелкульте, потом в Академии наук, которые часто бывали у него в доме,— лишали должностей и арестовывали. За какой-нибудь месяц-другой за решеткой очутились Я. Дыла, В. Ластовский, А. Смолич, С. Некрашевич, Я. Лёсик, В. Пичета, Б. Эпимах-Шипилло, М. Горецкий, М. Громыка, В. Дубовка, А. Гурло, Я. Пуща, В. Жилка, А. Бабарека, народный комиссар просвещения БССР А. Балицкий, народный комиссар земледелия 3. Прищепов и многие-многие другие… Больше того, не оставили в покое и самого Купалу, начали все чаще и чаще вызывать в ГПУ. Чего добивались? Поскольку арестованные часто бывали у него в доме, то… Что они там делали, как себя вели, что обсуждали, какие при этом высказывались мысли? И не только у Купалы дома, но и на заседаниях Терминологической комиссии, в Инбелкульте, в Академии наук. Да и по каким соображениям, за какие заслуги тот или иной зачислялся на работу?.. А конфискованный вестник «Адраджэнне»?
Как он возник, кто был в редколлегии? Не специально ли для этого издания Я. Купала написал стихотворения «Паўстань» и «Перад будучыняй»?
Янка Купала был человеком кристальной честности, не мог говорить неправду. А тем, кто его допрашивал, нужна была неправда, нужно было то, что не снимало бы вину, а компрометировало посаженных за решетку. Следователи, чтобы запутать Купалу, сравнивали его показания, пытаясь «выудить» хоть что-нибудь нужное им, из-за чего задерживали его у себя все дольше и дольше — иной раз, уйдя в ГПУ после обеда, он возвращался оттуда только под утро. Купала, как пишет в своих воспоминаниях М. Громыка, всегда хорошо осознавал роль, «которую отвела ему история в культурном развитии своего народа», поэтому дорожил каждым своим словом, будь то печатным или устным, и не шел ни на какие компромиссы. Поэт-пророк, поэт-вещун, oн многое знал и видел далеко вперед. К тому же он был рад, что кончились разруха и неопределенность на Беларуси, произошла смена одной власти на другую, он ценил все то, что сделали и для него самого, и для всего белорусского народа большевистская партия и Советы. Об этом он не однажды говорил и в своих произведениях, и выступая в печати в связи с присвоением ему звания народного поэта и 25-летием литературной деятельности. Был Купала тогда, по словам М. Громыки, «в расцвете сил и здоровья. Черты лица, цвет волос взгляд — типичные для значительной части белорусов. Лоб… Лучше назвать его старым, но более выразительным словом — «чело». Достаточно было раз-другой взглянуть на это чело, чтобы прийти к убеждению: там, в подкорковых тайниках, должны таиться до поры мысли и чувства, которые позднее словесными образами осядут в сердцах людей.
И эта улыбка! Тогда она легкой волной сбегала от глаз к устам. Позднее через несколько лет, его улыбка приобрела необыкновенную зрелость, глубину с оттенком грусти и какой-то как бы ответственности. Она свидетельствовала о законченном осознании им своей выдающейся роли в деле становления национального облика народа, из недр которого он вышел. А. П. Чехов высказался в одном из писем во время болезни Льва Толстого примерно так: «Страшно подумать, что Толстой может умереть. Пока он жив, не стыдно быть русским писателем. При нем не поднимет головы в нашей литературе ни один прохвост!»
Так примерно чувствовали себя при Янке Купале все наши писатели. Мы как бы находились под заботливой постоянной защитой его морального авторитета…»
А как чувствовали себя «при Янке Купале» те, кто его допрашивал, требовал признаний? Да и кто был для них Купала? «Подследственное лицо», не более. Нежелание Купалы говорить об арестованных негативное, компрометирующее было расценено в том смысле, что и сам Купала такой же, как и все остальные члены «нацдемовской контрреволюционной организации», ее духовный вдохновитель и вождь. В издательстве задерживается книга «Произведения 1918-1928», в ней привлекают внимание не широко известные стихотворения поэта, имевшие громкий резонанс во всей советской стране, не его переводы «Интернационала», поэмы «Ленин», а совсем иное, в частности, стихотворение «Паўстань». А тут еще при аресте Язепа Лёсика среди так называемых вещественных доказательств, которыми нагрузили целую подводу, обнаруживают газету «Звон» от 17 сентября 1919 года, где рядом со статьей, посвященной Пилсудскому, помещено это стихотворение… Купала говорит, что его вины тут нет, стихотворение было написано 28 августа 1919 года на хуторе Карлсберг; ни о каком приезде Пилсудского в Минск почти за три недели до этого он не слышал и не мог слышать там, на хуторе. Поэту не верят, а возможно, делают вид, что не верят. Просят, требуют, чтобы разъясни, как вообще пишутся литературные произведения, в частности, как и почему были написаны пьеса «Тутэйшыя», стихотворение «Перад будучыня» и другие. В конце концов ему заявляют о его принадлежности к «нацдемовской контрреволюционной организации». Что могло за этим последовать? «Натура Купалы была сложной, чрезвычайно тонкой, впечатлительной, нежной. Внешне спокойный, ровный, даже стеснительный, скромный, Янка Купала был глубоко раним» (Г. Горецкий). И конечно же, на наглость и несправедливость следователей не мог не реагировать. А те наседали, требуя уже от него публичного «покаяния», отречения от того, чему он служил всю свою сознательную жизнь, во что верил. Однако Янка Купала был не из тех, чтобы наговаривать, клеветать на себя и на других, каяться в несуществуюшд грехах, отрекаться от себя и своих дел, мыслей, которыми жил, вдохновлялся, которым служил. Пусть он не все понимает, зато чувствует: происходит что-то неладное. Не потому ли уходят один за другим настоящие поэты? Повесиллся Есенин... Застрелился Маяковский… Вернувшись с очередного допроса, Купала принимает решение. Но предварительно пишет письмо:
«Председателю ЦИК СССР и БССР т. Червякову
Товарищ председатель!
Еще раз, перед смертью, заявляю, что я ни в какой контрреволюционной организации не был и не собирался быть.
Никогда не был контрреволюционером и к контрреволюции не стремился. Был только поэтом, думающим о счастье Беларуси. Я умираю за Советскую Беларусь, а не за какую-нибудь иную.
Стихотворение мое «Паўстань» спровоцировали:
1. Лёсик, напечатав его рядом со статьей, посвященной Пилсудскому, о чем я не знал, так как был в деревне.
2. Шило [1], осветивший Демьяну Бедному это стихотворение в провокационном смысле.
3. Я сам, поместив его в сборнике, не придал этому политического значения.
Я очень просил
