— Я же сказал: пришел как новорожденный… — ответил Жаров без улыбки. И щеки его чуть порозовели: обиделся все же.
Репетировал он покорно, послушно, чем вызывал у нас, молодых, восхищение и желание походить на него, подражать его по-детски наивной доверчивости к режиссеру. А Леонид Андреевич не уставал повторять Елизавете Солодовой, мне:
— Смотрите на Жарова. Баловень, любимец публики, а с, какой самоотдачей трудится!..
На прогонной репетиции в антракте прибегали к нам за кулисы коллеги и восклицали: «Ах, какой Жаров!», «Появился какой-то новый Жаров», «Это же надо, Жаров преобразился!»..
Премьера… Второй акт пьесы начинается с того, что возле церкви под садовой скамейкой лежит спиной к зрителю бродяга, его играл М.И.Жаров. Пауза… Входит героиня спектакля Вера Филипповна, ее играла Елизавета Солодова. Из-под скамейки вылезает бродяга и, протягивая руку, говорит:
— Подай копеечку…
Итак, занавес раздвинулся. В зале — мертвая тишина… Жаров не смог пережить такого равнодушия со стороны зрителя: раньше-то его появление встречали овацией.
Бродяга наш почесал ногой ногу… В зале молчание… Бродяга поскреб пятерней задницу… Хохот, аплодисменты — публика по жаровским «штучкам» узнала своего любимца. Михаил Иванович воспрял духом!
Потом, прежде чем сказать героине «Подай копеечку» и протянуть раскрытую ладонь, он почему-то шумно кашлянул и сплюнул в нее… Публика оценила и эту «штучку», наградив актера дружным хохотом.
Спектакль закончился… В артистическую Жарова я вошел в тот момент, когда там отмечались «поминки»… Поминки по тому, что было задумано раньше, поминки по шести месяцам репетиций, на которых Жаров отказался от привычных своих штампов, «манков», рассчитанных на публику… Теперь все рухнуло…
Леонид Андреевич, горестно покачивая опущенной головой, еле выдавил из себя:
— Ай-ай-ай!.. Как же так, Миша?!.
Михаил Иваныч шмыгал носом и молчал. В глазах его блестели слезы — стыд мучил артиста.
— Прости меня… — прошептал он и тоже уронил голову на грудь.
— Неужто аплодисменты такой сильный наркотик? — почти со стоном спросил Волков.
— Сильный, зараза!..
Все, что я пишу здесь о Жарове, — всего лишь штрихи к его портрету. Зритель знает о своих кумирах только то, что видно всем, что лежит на поверхности: успех, цветы, аплодисменты. А то, как артист страдает от обид, унижений, известно только ему одному и кое-кому из близких к нему людей. Пусть почитатели таланта знают и то, что бывает на оборотной стороне медали.
В начале 50-х годов страну облетела весть о «врачах-убийцах». В газетах напечатали список, где были почти одни еврейские фамилии. Люди переживали настоящее потрясение: получалось, что все врачи-евреи — изверги. Но как было не верить тому, о чем писали газеты, если разоблачительнице этих «извергов», медсестре Тимашук, пожаловали орден Ленина?..
Одни подавленно молчали, другие шептали: «Быть такого не может…», третьи требовали: «Казнить их!»…
Зашел я в один из дней в наш медпункт — на очередную смазку голосовых связок. Мария Львовна, милый наш доктор, испуганно взглянула на меня своими огромными глазами и, жалобно выкрикнув «Ай!», склонилась на столик с инструментами… Зарыдала… Я стоял молча — растерялся. Не знал, как утешить ее, как успокоить в таком горе…
— Вы меня не боитесь? — спросила Мария Львовна, вытирая марлечкой глаза. — Вы сегодня первый… А вот… — она назвала фамилии четырех моих коллег, — на процедуру не пришли… Не доверяют…
Партийное собрание… В президиуме — представитель Свердловского райкома ВКП(б) и секретарь партбюро Малого театра Диканов. В зале — 140 членов партии. Состояние у всех гнетущее, мерзкое.
— Товарищи коммунисты! — словно на панихиде, обратился к залу представитель. — В связи с правительственным сообщением по делу о врачах-убийцах… Райком партии считает, что обязанности секретаря партбюро творческого цеха Михаил Иванович Жаров исполнять не может…
Все знали, что Михаил Иванович был женат на Майе — дочери известных медиков, профессора-кардиолога Гельштейна и профессора-рентгенолога Бьеховской, названных в списке «убийц».
Представитель райкома сел, встал Диканов:
— Может, есть желающие выступить?
Желающих не нашлось…
В гробовом молчании послышалось, как что-то звякнуло. Это мой сосед уронил на пол связку ключей.
— Тогда предоставим слово товарищу Жарову, — сказал Диканов.
Михаил Иванович шел к трибуне неузнаваемой походкой: по-стариковски шаркая и медленно. Он обхватил ручищами края трибуны, словно пробуя ее на прочность, и, проглотив тот знакомый нам, актерам, комок, сказал:
— Вы ждете, что я сейчас от тестя и тещи откажусь? — Побелевшие его губы дрожали. — А я скажу так: очень жалею, что редко встречался с этими умными, интеллигентными людьми. Они бывали свободны вечерами, а я вечерами всегда был на работе… Больше сказать мне нечего!..
Как только Диканов объявил о закрытии собрания, все суетливо кинулись к выходу.
В зале остались Михаил Иванович и четыре-пять молчаливых свидетелей его горя. Он, бросивший курить, попросил сигарету. Курильщики с готовностью протянули руки. Глубоко затянувшись «дукатиной» и тихо прохрипев: «Спасибо, ребята», быстро (не как на трибуну) пошел по длинному коридору. Там он встретил Виталия Дмитриевича Доронина — красивого человека и артиста от Бога. Обнявшись, они скрылись, в лифте. Как хорошо, подумал я, что Жаров в эту минуту встретился именно с ним…
А какие чувства испытывал я? Сейчас чего проще: «Чужую беду руками разведу!» А тогда? Ведь я искренне верил своей партии, безоговорочно откликался на все ее призывы. Но в историю с врачами верить не хотелось. Не могло такого быть!.. «А вместе с тем, черт его знает», — стучало где-то в затылке…
Но Жаров?! Он вызвал во мне чувство преклонения перед ним. Это же надо: весельчак, даже балагур, а как мощно, без преувеличения можно сказать героически прозвучало его слово с трибуны. Вот она, русская душа!..
Концертная деятельность наша поугасла. Трудно сказать: то ли по своей воле Михаил Иванович прекратил забавлять публику, то ли кто-то где-то «посоветовал» не занимать его на эстраде, что очень даже могло быть… В то время могло быть все…
Небольшая деталь: тестя и тещу Жарова арестовали в тот момент, когда они пришли навестить дочь и зятя. Бутылку шампанского, которую они принесли с собой, не успели даже открыть… Жаров сказал тогда Майе: «Выпьем ее, когда они вернутся…» Несмотря ни на что, он верил в это… Наперекор обстоятельствам…
Как-то, что бывало с нами часто, пошли мы с Виталием Дорониным к «Бороде». Так артисты прозвали между собой прославленного шеф-повара ресторана ВГО, находившегося на первом этаже здания Дома актера, что на углу улицы Горького и Пушкинской площади (теперь, после катастрофического пожара, Дом актера перебрался на Арбат). «Борода» был знаменит не только своей пышной седой растительностью на лице, но и тем, что обладал особым секретом готовить капусту. «К Бороде на капусту» — эта фраза была крылатой и призывной для всей актерской братии.
