только подумать об этом, как накатывает тревога.
Помимо того, что мы плохие родители, не сумевшие привить ребенку всего того, что должны прививать ответственные родители, мы еще и коня погубим в первые же пять минут, выпустив его на поляну с растениями-убийцами. А как же паслись все мои саврасые, малыши, айгыры и воронки на Алтае, где никто не пропалывал для них бескрайние пастбища? Ну, они были, наверное, научены матерями в детстве, они провели на этих пастбищах всю жизнь, не то что наш будущий конь Феня, который прожил жизнь в городской конюшне.
Хор осуждающих лошадников, вернее, лошадниц, уже выстроился в наших головах как в античной трагедии, чтобы презрительно позорить нас, осваивающихся на земле приматов, не научившихся еще скотоводству, берущих коня, чтобы его погубить.
А все же интересно теперь оглядывать привычный пейзаж. Он немного изменился, как только мы узнали новые для нас имена – морковник, вех и болиголов, как только конский щавель, полевой хвощ и клевер стали для нас что-то значить, как только мы стали различать тимофеевку и расторопшу. И, нужно сказать, что это довольно любовное занятие – бродить с женщиной по высокой траве, разглядывать растения, наклоняться к ним, ощупывать стебли и запоминать форму листьев. Это ничем не хуже, чем бродить вместе по залам музея или улицам незнакомого города. Даже лучше, поскольку на наших выселках перволюдей никто не видит и можно всегда ласково похлопать любимую по попе или поковыряться в носу.
В общем, рекомендую.
– Знаешь, это безумие какое-то – выпалывать болиголов, – сказала Люба и взяла меня за рукав, чтобы самой было не так страшно. – Я как-то не готова к такому. Нужно, наверное, доверять ему в некоторых вещах.
Мы еще не видели нашего коня, не успели привыкнуть к нему и полюбить, но нам почему-то удалось ему довериться, что, к сожалению, не очень выходило с нашим ребенком. И мы не стали пропалывать.
* * *
Я утеплил катух, настелил в нем пол и подшил потолок. Купил железных столбов и начал осваивать сварку, присобачивая к столбам маленькие перекладинки с дырками для гвоздей – к ним будут крепиться жерди. Потом вкопал и залил бетоном эти двадцать три тонких столба и два толстых для ворот.
Из своего катуха конь Феня будет выходить в загон, огороженный жердями на столбах. Это будет левада – новое для нас слово с форумов лошадников. В этой леваде с ним можно будет заниматься, здесь можно будет его кормить и поить. А дальше, через ворота, он сможет попасть на большой выгон, огороженный электропастухом – лентой, которая бьет электрическим током. Там он будет пастись.
Еще я протяпал и окучил картошку.
Вася хорошо сдал два экзамена и еще два сдал плохо.
А потом умолкли кукушки, в осокорях вдоль ручья Кривелька стали кричать совята, и наступил июль.
Июль
Дандур, Пынсур и устаревший Бабель
Сто лет уже такого не было. Вдвоем, Любка в белом платьице, окна в машине открыты, мы отъезжаем от дома в путешествие. Самый конец июля.
Сначала грунтовая дорога, которая идет от ворот нашего дома.
Это маленькая, личная, накатанная нами дорога. Я прокашиваю траву между колеями несколько раз за лето. По ней ездим только мы или те, кто к нам приезжает. Та самая, о которой пел старый хоббит Бильбо Бэггинс: «Бежит дорога от ворот в заманчивую даль». Две колеи среди дикой травы ведут от нашего дома до поля с пшеницей, огибают край поля и взбираются на асфальт, а дальше – весь мир. Перед машиной долго бежит куропатка, пока не сворачивает в траву.
Взбираемся на асфальт, молчим, ветер выдувает из нас остатки довольно бессмысленных разговоров, которые мы вели, нет, не вели, мы их устраивали последние недели.
– Я не сделала для него того, что хотела сделать, – говорила Люба. – Не додала… Сколько книжек, сказок можно было… Работа, работа, потом старалась быть для тебя. Теперь жалко, ужасно жалко и поздно, а ты не можешь просто побыть рядом и вынести мои… Я не хочу, чтобы ты советовал. Не хочу, чтобы ты что-то предпринимал. Я уже вообще ничего не хочу. Я хочу просто погрустить рядом с тобой и чтобы ты был… чтобы смог вытерпеть. Тебе некомфортно. Ты хочешь, чтобы я всегда была веселой. Ты относишься ко мне как к объекту…
Я тоже достаточно много подобного говорил, но уже не могу вспомнить все то важное, о чем говорил. Даже обидно: убеждаешь-убеждаешь любимую, а на следующий день не можешь вспомнить, в чем убеждал.
А ведь как накатывало! Я наливался обидой, гневом, каждый раз что-нибудь очередное ясно прозревал и пытался открыть Любке глаза на вдруг ставшие для меня очевидными вещи. Я четко видел ее болезненную, даже маниакальную упертость, боязнь меняться для нашего благополучия. И она так же упрекала меня в слепоте и боязни измениться.
А теперь мы ничего не говорим, смотрим по сторонам. Это чудесно – ничего не говорить.
Проезжаем дубовую посадку. Вокруг поля – наполовину убранные, они более блеклые. Те, которые еще не убрали, – тяжко желтого цвета.
Возле нашего дома когда-то проходила линия засечной черты, отделявшая Дикое поле от русских поселений, кочевников – от земледельцев. А мы катимся из нашего простенького воинственного подстепья, от великой Степи на север, в сторону великого Леса. Там уже не до разборок между оседлыми и кочующими, там, в этих чащах, как я прочитал во время утреннего плавания в информационном океане, идет борьба монотеизма с анимизмом. Ну или раньше шла, а теперь стала не слишком актуальна.
Вообще, это интересная очень тема – великий лес и ползучее, растительное лесное язычество, проникающее в поддерживаемое государством прогрессивное христианское учение. Невозможно жить в лесу и не быть анимистом. Я мог бы начать пересказывать все то, что прочитал, а потом дополнительно нагуглил в часы утреннего дайвинга, но неохота. Мы никуда не выбирались вместе уже сто лет, последние недели без конца варились в обидах, а теперь расслабленно едем в машине, отходим от ЕГЭ, подачи документов в вуз и всего, что с этим связано.
Когда пытаешься понять своего сына и у тебя это плохо выходит, когда ты видишь, что любимая глядит не на тебя, а только на него, а уголки рта у нее горестно, по-старушечьи смотрят вниз, жизнь кажется сбывшейся совершенно неправильным образом.
По вечерам ссоры стихали от усталости, я когда-то наблюдал, как похожим образом притихает к вечеру лесной пожар, чтобы с утра опять усилиться. И мы снова бессильно
