куда ехали, вокруг стрекочет лето и поле, и дорога, наверное, уже выветрилась из нас.
И тогда Настя вдруг говорит:
– Ну, пойдемте к лошадям, познакомимся.
В помещении первого этажа нас окружают лошади. Они предпочитают проводить здесь часы сиесты – прохладно, нет слепней. Низкорослая лошадка мезенской породы поглядывает искоса, со стороны, а большинство подошли вплотную и изучают гостей с бесцеремонным интересом, лицом к лицу. Большого черного жеребца привлекла моя борода, он расталкивает остальных, пробирается ко мне и с детским любопытством дикаря ощупывает ее губами. Отходит, задумывается, потом возвращается и еще раз, скашивая, выпучивая вперед глаза, осторожно прикасается мордой к растительности на моем лице.
Кто-то почесывается лбом о мою спину, рыжая кобыла протиснулась сквозь других, заложила уши, пригнула голову, выворачивает морду в мою сторону, скалит зубы. Я робею, я уже давно оробел, по спине бегают мурашки от количества больших, да просто огромных животных, обступивших меня. Я поглядываю на Настю, а она с таким же ровным вниманием, с таким же чуть лошадиным интересом смотрит в ответ.
Я легонько отталкиваю рукой шею крысящейся кобылы, она отходит, чтобы развернуться и с удовольствием повторить угрожающий маневр. Жеребец через спины мешающих ему товарищей снова тянется к бороде, мне кажется, что я читаю на его морде изумление. С другой стороны на меня смотрит лошадиный зад. Не хочу показывать испуг, но мне сильно не по себе. Я – капитан Кук среди обступивших меня островитян. Нет, я скорее Гулливер в стране гуигнгнмов: «Кобыла тотчас встала с циновки и приблизилась ко мне; внимательно осмотрев мои руки и лицо, она отвернулась с выражением величайшего презрения; после этого она обратилась к серому коню, и я слышал, как в их разговоре часто повторялось слово “еху”».
Мне, как и Гулливеру, нравится запах на этом острове лошадей посреди Ярославской области, где никто ни на ком не ездит. Куда Настя собрала сирых, неуправляемых и отчаявшихся. Кто-то из них бился и страшно кусался, кто-то был травмирован и брошен, кто-то нападал на старушек возле сельпо заради сахара и круп. Теперь они свободно пасутся, скучают по Насте, когда она уезжает по делам, и стремглав несутся встречать ее после разлук.
Затем занимаемся с рыжей кобылой в крытом вольере, Настя показывает самые простые упражнения, которые помогут нам наладить контакт с конем Феней, а потом мы все вместе идем пастись.
Мягкое предвечернее солнце, золотой ореол вокруг лошадей в контровом свете, аппетитный хруст, с которым они срывают траву. Я сижу на бревне, курю, скромная лошадка мезенской породы, стеснявшаяся близко знакомиться поначалу, выедает траву почти из-под моей ноги. Бабель тихонько нашептывает мне строчки из своей «Конармии» о мире как майском луге, по которому ходят женщины и кони.
Передо мной действительно ходят женщины – Даша с обезножевшей собачкой на руках, Настя в валенках и с весело торчащими в разные стороны неодомашненными волосами, моя Любка, очарованная темной кобылой по кличке Баккара. И ходят кони, наклонив к земле головы, подстригают траву, общаются. Помахивают хвостами, сходятся и расходятся, ударяют задней ногой себе по брюху, отгоняя мошкару.
– …Почему? Я могу сесть в любой момент. Я их всех седлала и ездила на них. Я просто не хочу. Мне так интереснее с ними, – говорит Настя Любке.
Я ощущаю, что Бабель никак не подходит к данному моменту. Он излишне визуален, кинематографичен, он чересчур красив.
У Бабеля слишком яркий майский луг, слишком глянцевая молодая зелень без единого комара или слепня. У Бабеля слишком ярко блестят налитые крупы и распущенные гривы коней и женщин, их нужно немедленно начинать гладить и похлопывать. И коней, и женщин у Бабеля тянет тут же использовать – взнуздывать, скакать, обладать. Ну на худой конец хотя бы фотографировать. Даже с майским лугом хочется что-то сделать, поваляться на нем, что ли.
А сейчас слишком расслабленно светит предзакатное солнце, слишком много негромких, спокойных звуков вокруг, мирных, земляных, травяных и конских запахов висит в неподвижном воздухе. Когда я сижу здесь, на ласковом пространстве, покрытом невысокой травой, когда меня пустили в свой табун и пасутся рядом большие животные, когда у меня, наконец, построен свой собственный дом, когда есть любимое дело, когда я двенадцать лет уже не пью, когда вырос сын, а мы с женой все так же влюбленно ходим за ручку по улочкам старинных городов, – сейчас я пытаюсь подобрать другие слова.
Я прощаюсь с бабелевскими строчками, они хорошо служили мне раньше, они отражали чудесную молодость моего мира.
Они отлично подходили к тому моменту, например, когда мы с Игорёшей Савинским в нашем сорокадневном патрулировании границ заповедника мчались на конях за браконьерами в тех местах, где берут начало два ручейка – один течет на север и спустя какое-то время рекой Обью впадает в Ледовитый океан, а другой течет на юг и под конец пересыхает в монгольских пустынях. Это просто красиво – в двадцать пять лет промчаться в ночи с ружьями в руках за браконьерами, когда вы с этими браконьерами – единственные люди на много десятков километров в диких местах, в высокогорной тундре у подножия хребта Цаган-Шибэту. А потом, после погони, оглаживать шею взмокшего Пыштака.
Или Бабель со своими строчками уместен, когда ты с Айгыром взбираешься и взбираешься по крутому склону, делая короткие остановки на пятачках ровной поверхности, одинаково с ним тяжело дыша, стоя вплотную к нему и преодолевая крутые участки бегом, чтобы лошадь не укатилась вниз по камням. А перед вами расстилается небывалая по красоте картина гор, горок, скал, сходящихся долин и острых вершин хребта вдали, который делит в этих местах Западную и Восточную Сибирь. И ты снова чувствуешь, что Айгыр – почти неотъемлемая часть тебя или, лучше сказать, придаток, и любуешься собой – таким большим, расширенным, мощным.
Или когда тебе, Сереге Буданову, Рыжке и Керату удалось в ноябре перейти речку Суу-Катар по узенькому ледовому мостику высоко над водой, текущей среди гигантских валунов.
И тебя не волнует – хочет ли скакать в ночи твой Пыштак по болотистой кочковатой тундре, хочет ли Керат рисковать жизнью, скользя и быстро перебирая ногами на ледяной перемычке над черной каменистой рекой, и главное – чувствуют ли они тоже эту радостную близость к тебе, большому и мощному, на фоне фантастических по красоте декораций.
Но мир стремительно меняется в размерах. Он, когда-то бескрайний, съеживается на глазах, становится постиндустриальным, заполняется людьми, полосами отчуждения вдоль магистралей, заборами, мусором, вышками сотовой связи, произведениями современного искусства, новыми смыслами. За время
