ранена, так оборонительно настроена, что не могла смягчиться. Тем временем в Нью-Йорке пленившая его красавица умоляла его не уходить и в конце концов признала, что он был прав во всем, что его критика справедлива целиком и полностью, но говорила, что хочет все поправить, и поправит. Он ей поверил. Ничего не мог с собой поделать. Она была его мечтой о будущем, и он не мог отказаться от мечты. И он вновь отвернулся от Элизабет. Это проявление мягкотелого непостоянства было у него последним и самым жестоким. Он
с отвращением смотрел на свои дела.
Адвокаты вступили в бой. Десять лет минуло с тех пор, как они с Элизабет ели в квартире у Лиз Колдер ягнятину с листьями настурции. С тех пор как его ударило молнией на острове Либерти, прошел год.
После двух фальстартов (двух квартир, чьих владельцев отпугнули проблемы безопасности) он на год снял маленький дом на Ноттинг-Хилл-Мьюз, принадлежащий поп-звезде Джейсону Доновану, который некогда блистал в мюзикле “Иосиф и его удивительный разноцветный плащ снов”. Когда про это узнала пресса, “Ежедневное оскорбление”, естественно, пришло в ярость: у дверей “ненавистника Британии” теперь круглые сутки будут дежурить полицейские в форме, поскольку он, видите ли, не хочет больше скрываться. Ну и наглец же вы, мистер Рушди! – прочел он в “Оскорблении”. Элизабет не хотела, чтобы Милан бывал у него в том доме. Сказала, это небезопасно. Это ужасно напугает мальчика, выведет его из равновесия. “Ты эгоист, тебе ничего не стоит разрушить чужую жизнь, – сказала она. – Ты сделал счастливым хоть кого-нибудь? Как ты с самим собой живешь, удивляюсь”. У него не было достойного ответа. Но в конце концов Милан стал у него бывать. В конце концов у них с Миланом установились тесные отношения любящего отца и любящего сына, и Милан вырос в замечательного, не по годам взрослого парнишку, спокойного, мыслящего, с мягким характером. В конце концов стало ясно, что жизнь Милана не разрушена, что это счастливая, открытая душа. Да, в конце концов, в конце концов… Но концу, увы, должна была предшествовать середина.
Мистер Джозеф Антон, международный издатель американского происхождения, скончался, никем не оплаканный, в тот самый день, когда Салман Рушди, писатель индийского происхождения, всплыл на поверхность после долгих лет подпольного существования и, бывая в Лондоне, стал жить на Пембридж-Мьюз в Ноттинг-Хилле. По крайней мере один человек отпраздновал это событие: сам мистер Рушди.
Пока не началась его жизнь с Падмой, он очень мало знал о городе Лос-Анджелесе, помимо той избитой истины, что здесь рождаются иллюзии. Долгое время он верил, что логотип компании “Двадцатый век – Фокс” – подлинное здание, не знал, что лев компании “Метро – Голдвин – Майер” не рычит, а зевает, и хотел выяснить, к какой горной цепи принадлежит гора компании “Парамаунт”. Иначе говоря, он был так же легковерен, как большинство киноманов, – а ведь он провел детство в кинематографическом городе, по важности мало в чем уступающем Голливуду, и по идее ему бы следовало быть прожженным всезнающим циником, желающим одного: развенчать эту индустрию с ее саморекламой, тщеславием, жестокостью и обманом. Вместо этого он угодил в ее сети, повелся на все это надувательство, впечатанное в бетон перед Китайским кинотеатром [272], и он знал, что формирующее воздействие на его воображение не только Феллини и Бунюэля, но и Джона Форда, Говарда Хоукса и Эррола Флинна, “Семи невест для семи братьев”, “Рыцарей Круглого стола” и “Скарамуша” было таким же глубоким, как воздействие Стерна и Джойса; и городские названия – бульвар Сансет, Колдуотер Кэньон, Малибу Колони – заставляли его сердце биться, и вот где жил Натанаэл Уэст, когда писал “День саранчи”, и вот где жил Джим Моррисон в ранние дни группы Doors. Он не был, конечно, полным деревенщиной; с другим Лос-Анджелесом, более “продвинутым”, более политизированным, его познакомили его никарагуанская знакомая Джоконда Белли, жившая в Санта-Монике, и другая знакомая – Роксана Тайнан, которая участвовала в избирательной кампании будущего мэра Антонио Вилларигосы. Однажды в аптеке “Рексолл” на углу бульваров Беверли и Ла Сиенега он встретил литературоведа Захари Лидера, и тот сказал ему, что именно здесь Олдос Хаксли [273] впервые закинулся мескалином, “так что вот они, – провозгласил Лидер, показывая на раздвижные стеклянные двери аптеки, – двери восприятия!” [274].
Семья Падмы (ее мать после двух месяцев жизни врозь вернулась к отчиму) обитала в совершенно нефешенебельном пригороде Уэст-Ковина, и она окончила школу Ла-Пуэнте, расположенную, сказала она, в таком опасном месте, что каждый день, возвращаясь из школы, она всю дорогу бежала без остановки. Так что у него была возможность познакомиться с еще одной стороной Лос-Анджелеса. Даже в Голливуде ему вспоминались печальные рассказы Ф. Скотта Фицджеральда о неудачливом сценаристе Пате Хобби, и ему хватило извращенности отправиться на поиски Сиело-драйв и духа Шэрон Тейт [275]. Он все еще чувствовал себя бывшим заключенным, лишь недавно выпущенным на волю, и одним из самых больших подарков, какие преподнес ему город, было то, что многие его жители ненавидели: вождение. Он долгие годы не имел возможности сесть за руль и теперь взял напрокат машину и колесил по городу часами, знакомясь с его улицами и лабиринтами каньонов, двигаясь то по шоссе Пасифик-Коуст-хайвей, то к отелю “Миллион долларов”, и если магистраль оказывалась забита, он ехал по второстепенным дорогам, и в любом случае он был счастлив, что может перемещаться в общем потоке и напевать себе под нос старую песню Fire группы Pointer Sisters (Я еду с тобой в машине, ⁄ ты включаешь радио…), которая запомнилась ему, потому что была хитом, когда он молодым автором рекламных текстов приехал сюда сочинять рекламу краски для волос и разъезжал по городу в сопровождении двух блюстителей порядка из Беверли-Хиллз в темных зеркальных очках, изображавших из себя Старски и Хатча из телебоевика про полицейских (“Хочешь, остановлю перед тобой весь транспорт? Не хочешь? Уверен? Потому что я запросто могу остановить весь транспорт, точно тебе говорю!”). Но сейчас никаких полицейских не было, и он жил с красивой женщиной в ее квартире в УэстТолли-вуде на Кингз-роуд, между Беверли и Мелроузом, в то время как в их нью-йоркской квартире шел ремонт, и в иные дни жизнь чрезвычайно его радовала.
Квартира была маленькая, поэтому он, наслаждаясь анонимностью, часто работал в библиотеке в Беверли-Хиллз; любя местную историю, он погружался в городское прошлое и выяснил, что ангелы пришли в название города от Порциунколы – первой
