В своем выступлении Горбачев сделал акцент на «новом мышлении», быстро, по его словам, завоевывавшем Россию, — на смену отживающему догматизму пришел, если можно его так назвать, трансидеологический марксизм. Горбачев подчеркнуто цитировал Ленина, а не Сталина. «В каждой стране политики должны советоваться с интеллектуалами, которые постоянно держат в центре внимания человека. Любая другая постановка проблемы аморальна. Я читаю и перечитываю Ленина, — сказал он в какой-то момент, — который в 1916 году писал: „Приоритет должен быть отдан общечеловеческим ценностям, которые могут превалировать даже над интересами пролетариата“. — Он выдержал паузу и усмехнулся: — Я бы очень хотел, чтобы другая половина человечества тоже осознала это». Казалось, он намекал, что всеобщее благосостояние может стоять выше собственно партийных интересов. Если он осмеливался говорить такое публично, то следовало признать, что это замечательно и ново, ибо поставить под сомнение абсолютный приоритет партии всегда считалось святотатством. Однако, вернувшись домой и написав статью об этой встрече, где приводил новую по тем временам информацию, я не нашел газеты или журнала, взявшихся бы ее напечатать. Столь глубоко было в журналистской среде неверие в возможности каких-либо перемен в Советском Союзе. И дело вовсе не в моем имени. Элвин Тоффлер, автор книги «Грядущий шок» и других работ о наступлении новой технологический эры, столкнулся в прессе с тем же неприятием. В конце концов мне удалось опубликовать искромсанный вариант в «Ньюсуике», в колонке «Собственное мнение», где высказывались исключительно субъективные суждения. Так что не только Советам следует учиться выслушивать то, чего не хочется слышать. Отрицание очевидного, как и прежде, было во всеоружии.
Когда представился случай, я повторил Горбачеву то, о чем говорил на Иссык-Куле: с помощью священных идеологий от людей скрываются нелицеприятные факты. Россией правил Маркс, американской администрацией — Адам Смит, одной теории было сто лет, другой — двести, и ни одна из них не предполагала существование компьютеризованного, опутанного телевизионной сетью, наполовину голодающего, наполовину погрязшего в роскоши мира, в котором мы живем, где численность пролетариата постоянно уменьшается, средний класс (вопреки Марксу) все более обуржуазивается, а число голодающих, просто голодных и душевно больных в капиталистических городах (вопреки Адаму Смиту) постоянно растет. Что изменится, если позволить фактам править, а не прислуживать тому, чем хочет показаться каждая из сторон в идеологическом споре…
Наша история — кладезь мудрости. Чего только я не вспомнил, слушая председательствующего, даже игру в ручной мяч на Ист-Форт-стрит в Бруклине, когда парень из колледжа впервые прошептал мне на ухо о марксизме. Но теперь, справив в Киргизии свой семьдесят первый день рождения и находясь в преддверии двадцатипятилетия свадьбы с Ингой, я смотрел на искреннее стремление к переменам, звучавшее в речи Михаила Горбачева, поразившего нас, представителей Запада, раскрепощенностью мышления, со скептицизмом старого человека. Мне казалось, я понимаю, чего он хочет; это вселяло надежду, ибо за этим стояло нечто большее, чем его личное пожелание. Руководству необходимо было осознать, что никакое научно-техническое развитие невозможно в стране, правительство которой относится к иностранцам и своим собственным гражданам с параноидальным страхом и подозрительностью. Меня не столько занимал вопрос, действительно ли он хочет сделать этот строй более либеральным, сколько невозможность этого без признания оппозиции как внутри коммунистической партии, так и вне ее. С моей точки зрения, перед ним стояла та же проблема, что и у китайцев — я столкнулся с этим во время двух поездок в эту страну, особенно когда за три года до этого два месяца проработал в Пекине над постановкой «Смерти коммивояжера», — как пробудить творческое начало нации, сохранив однопартийную систему.
Опыт подсказывал, что впереди предстоит много трудностей. Об этом свидетельствовали прошлые встречи с советскими деятелями, тоже ратовавшими за «изменения». Слушая его, я вновь и вновь возвращался к воспоминаниям 1967 года — беседе в номере одной из гостиниц в Москве, где остановился, приехав обсудить от имени международного ПЕН-клуба вопрос о вступлении советских писателей в эту организацию.
Все началось в 1965 году, когда в парижской квартире Инги раздался дребезжащий телефонный звонок. Мы остановились здесь, приехав посмотреть «После грехопадения» в постановке Лукино Висконти с Анни Жирардо. Спектаклю, с моей точки зрения, не хватало цельности. При том что фильмы Висконти отличает тонко продуманный рисунок, здесь ему, на мой взгляд, не удалось схватить суть пьесы, прочитав ее как историю сексуальных переживаний примитивного американца. Через год в Риме Франко Дзеффирелли предложил более углубленную интерпретацию с Моникой Витти и Джорджо Альбертаци. Он предоставил Квентину в полной мере пережить страдание человека, пытающегося не столько объяснить свои поступки, сколько постичь себя. Совершенно иной подход, который, на мой взгляд, отличался трогательностью и убедительностью. Декорации представляли шесть или восемь концентрических прямоугольников из металла, постепенно уменьшавшихся по мере отдаления в глубь сцены — казалось, смотришь издалека в линзу раскрытой камеры старинного фотоаппарата с гармошкой; черный бархат, разделявший конструкции, давал актерам возможность передвигаться, появляясь и исчезая, по объемной сцене, в то время как бесшумные лифтовые устройства то возносили, то опускали различные предметы декорации, позволяя молниеносно менять обстановку, как бывает в мечтах или во сне. Спектакль проехал по многим крупным городам Италии, и тот прием, который ему оказывали, только подтвердил мое отношение к пьесе.
По Ингиному телефону едва удалось разобрать, что это «Кейт из Лондона». Он должен непременно завтра увидеть меня и прилетит в Париж с неким Карвером, который все объяснит. Прозаик, преподаватель Кейт Ботсфорд издавал вместе с Солом Беллоу и Эроном Эшером, тогда моим редактором в «Вайкинге», увлекательный, но недолго просуществовавший журнал «Благородный дикарь», где я как-то опубликовал два рассказа. Теперь Кейт что-то говорил о ПЕНе, о котором у меня были самые смутные представления.
Несмотря на поверхностное знакомство, Кейт ничтоже сумняшеся на следующий день нагрянул в квартиру Инги на Рю де ла Шез вместе с англичанином огромных размеров в бабочке: Дэвид Карвер был своего рода Сидни Гринстритом, только без астмы. Выяснилось, что до Второй мировой войны он был довольно известным оперным баритоном, а потом стал личным адъютантом герцога Виндзорского и вместе с ним переносил тяготы войны на Багамских островах.
