трудностей в издании не было. Это, конечно, потребовало бы определенной борьбы. Может быть, я чего-то здесь не понимаю, но история, которую я вам расскажу дальше, показывает, что борьба-то была фактически пустяковой и усилия для победы требовались очень маленькие.
Итак, был подготовлен второй том. Интересным и значительным событием было то, что предисловие к нему написали два человека – Леонтьев и Теплов. Я не знаю, почему Леонтьеву в тот период понадобилось привлечь Теплова. Ходили слухи, что у Теплова была тогда очень сильная рука в ЦК, что он был туда вхож и что в основном его там и слушали. Может быть, действительно боялись ЦК, поскольку реакция не всегда была предсказуема, и поэтому боялись издавать Выготского, но насколько это все были призраки и мифы, которыми все кормили друг друга, показывает дальнейшая история.
Я узнал, что в Институте психологии на расширенном заседании редколлегии журнала «Вопросы психологии» (редактором которого был Теплов) будет обсуждаться второй том сочинений Выготского. Меня тогда вывели из редакторов «Вопросов психологии», и я работал (как упоминал) в издательстве «Педагогика» [66] – только в то время уже не в «Педагогическом словаре», а в книжной редакции – над томом сочинений Блонского [67].
Первое заседание проходило в Большой психологической аудитории, и вся она была набита сверху донизу. Заседанию предшествовали длительные обсуждения в партийном бюро (как я выяснил уже потом): ходили постоянно какие-то слухи, партийная организация к чему-то готовилась… А секретарем [парторганизации] тогда была страшная женщина из 30-х годов. Вообще, как я уже говорил, это было время, когда хозяином, управляющим психологией был Анатолий Александрович Смирнов, а хозяином Института психологии – Борис Михайлович Теплов, поэтому все остальные фактически были подставными фигурами, куклами, которых дергали за ниточки. Позиции Леонтьева, Запорожца, Лурии, Эльконина были в то время в институте достаточно слабыми.
Был тут Константин Маркович Гуревич, член бюро, сейчас доживающий свои дни заведующим одной из лабораторий в институте. Состоял на партучете пенсионер, сотрудник института в 30-е годы, некто YY [68]. Тот самый, который прославился как участник травли Выготского в 30-е годы: он написал какую-то жалкую, клеветническую статью про него [69].
И вот партийное бюро поручает доклад о творчестве Выготского и о втором томе именно ему. Причем опять же, как я теперь понимаю, это был специально подготовленный спектакль, поскольку весь институт, вся психологическая общественность знали, что и как будет происходить.
На это заседание мы пришли втроем – Зинченко, Давыдов и я. Надо сказать, что и совместная работа в издательстве, и вообще весь наш тогдашний быт очень тесно нас связывали. Мы тогда очень дружно жили.
Владимир Зинченко, Василий Давыдов, Георгий Щедровицкий
Естественно, что и на этом совещании мы сели вместе – точно посередине, где-то над и чуть правее проекторной ниши. Это было наше излюбленное место, там мы и уселись все трое, стиснутые с разных сторон.
За большим столом на возвышении разместился президиум. Теплов сидел на своем любимом месте – в первом ряду слева, справа от него через одного – Смирнов. Это было расширенное партийное заседание. Так это обсуждение и называлось: «Расширенное партийное собрание редколлегии журнала “Вопросы психологии” и Института психологии».
И вот YY делает свой доклад: вот был Выготский, вот была культурно-историческая концепция… Он говорит о том, как уже потом, в 30–40-е годы, критиковалась культурно-историческая концепция, как она была объявлена немарксистской, затем переходит к педологии и педологическим работам Выготского, рассказывает о постановлении партии и правительства; потом возвращается к книге «Мышление и речь» и говорит, что эта книжка вызывала постоянную критику, ибо она была по сути своей антимарксистской, так как Выготский отрицал ленинскую теорию отражения.
В общем, весь его доклад был в духе и по рецепту 30-х годов: одна параллель, другая параллель, одно постановление, другое постановление… Атмосфера сгущается и наступает, как это принято говорить в плохой журналистике, гробовая тишина.
А YY завелся, он уже синего цвета. И в качестве кульминации, с пафосом, очень громко бросает в зал, как бомбу:
– Поскольку Выготский отрицал ленинскую теорию отражения…
Вижу я, что дело идет черт знает куда… И вот, когда он это сказал, я заорал на весь зал:
– Клевета!
Причем так же резко и с таким же пафосом.
Наступила тишина. YY еще больше посинел и повторил:
– Поскольку Выготский отрицал ленинскую теорию отражения…
Затем еще немножко посинел и снова повторил:
– Поскольку Выготский отрицал ленинскую теорию…
И начал заваливаться назад… Медленно… К нему подскочили. А он все синеет, глаза у него закрываются, и он падает назад и теряет сознание. Переполох в президиуме, переполох в зале: все вокруг орут, шумят – крики, то да се… Кто-то побежал за скорой помощью. Народ встает – надо выносить человека.
Я сижу и думаю: снова «убил» человека… Вот же мало мне Трахтенберга – тут еще и про этого будут говорить… Фу ты, черт! До чего противно! Народ снует туда-сюда. Наконец его выносят. Я занят своими мыслями. А надо было бы, конечно, понаблюдать, что там делают Теплов со Смирновым, как они все суетятся… Тут секретарь партийной организации объявляет, что в связи со случившимся заседание откладывается и переносится на неопределенный срок. Народ выходит, и на этом первый акт пьесы закончен.
Прибегает дня через три Зинченко и говорит, что заседает партбюро, ведут следствие – кто кричал? Знают, что кричал кто-то из нас троих, но кто конкретно – толком не знают. Одни говорят, что это Щедровицкий кричал, другие говорят, что Зинченко, а третьи – что Давыдов крикнул. Мнения разошлись, а спросить в лоб они не могут, вот и будут выяснять, как и что…
Проходит какое-то время, недели две; суета продолжается, но вот появляется объявление, что будет продолжение заседания – но уже в Малом зале. Присутствовать могут только сотрудники института, да и то только члены партии, так как вход по партийным билетам, и ответственные работники министерства – и никаких пришлых.
Приходит опять Зинченко и сообщает, что будут искать виновных. YY более-менее оправился, но так как язык у него немножко заплетается, то продолжать доклад он не может, и поэтому, хотя доклад считается в основной своей части состоявшимся, ищут, кто бы мог выступить… Но никто не хочет, все повисло в воздухе…
Я взвесил всю эту ситуацию и решил, что надо переходить в наступление. Когда все собрались, написал записку в президиум.
– А вы к этому времени были уже членом партии?
– Да, с 1956 года.
Я написал записку, что прошу дать мне слово для разъяснений в связи с моей репликой.
Пока записка путешествовала, встает секретарь партбюро и говорит: «Товарищи, у нас на ученом заседании произошло такое нехорошее событие: кто-то позволил себе реплику – неакадемическую, ненаучную, – в результате чего у товарища YY случился гипертонический криз. И вот старый заслуженный пенсионер, имеющий персональную партийную пенсию, вынужден был десять дней пролежать в больнице, и мы сейчас…» В этот момент записка дошла до президиума, Гуревич ее раскрыл и протянул секретарю. Она говорит: «Вот мы хотели узнать – кто, а тут уже все выяснилось». Они начинают между собой совещаться: что и как. Она продолжает: «Выяснилось, что это кричал товарищ Щедровицкий». Я тогда встаю и иду по направлению к президиуму. Причем там не знают, то ли давать мне слово, то ли нет и вообще что делать, потому что в принципе не могут даже на два шага вперед просчитать ситуацию.
Я вышел и говорю:
– Хочу продолжить свою реплику. Я считаю, что партийное бюро института допустило принципиальную политическую ошибку, во-первых, доверив это выступление товарищу YY – человеку, далекому от современной науки, не работающему в институте, пенсионеру. Если партбюро института слушало тезисы доклада YY и одобрило их, то все партийное бюро несет ответственность за эту политическую ошибку. Я считаю, что мы должны спросить с них за это и подвергнуть их действия принципиальному партийному
