разбору. Кроме того, хочу собравшихся здесь предупредить, что напишу соответствующее заявление в райком партии, буду просить, чтобы там тщательнейшим образом разобрались со всем тем, что здесь происходит, поскольку сейчас является принципиально неверным противопоставлять крупнейшего советского психолога – создателя большой школы, имеющего много учеников, – Ленину, ленинской теории отражения. И те, кто это утверждает, явно незнакомы с работами Льва Семеновича Выготского, совершенно их себе не представляют, поскольку Выготский был проводником марксистской идеологии, марксистской методологии. Мы сейчас очень хорошо понимаем, что в 30-е годы господствовали реактология, механицизм и меньшевиствующий идеализм. Суждения тех лет были во многом неверны, партия решила эти вопросы, и поэтому сама манера доклада явно не соответствует нашему времени и является вредной. Я уже сказал в тот раз, что это клевета, и повторю еще раз: это прямая, открытая клевета. И поэтому считаю, что, во-первых, сам YY должен понести за нее наказание, а во-вторых, должны понести наказание все организаторы обсуждения, члены партбюро, которые или одобрили доклад, или не смогли его предотвратить.
Тут этот дурачок YY говорит:
– Ну как же так? Это же было! Мы сидели в Большой аудитории – в той, где в прошлый раз. Выготский делал доклад. Я его сам не стал спрашивать, а подговорил Травкина: «Травкин, спроси его, как он относится к ленинской теории отражения». Мне самому было неудобно, поскольку я противник, а Травкин вроде бы нейтральный человек. Травкин встал и спрашивает: «Как вы относитесь к ленинской теории отражения?» А Выготский отвечает: «Да отстаньте вы от меня с вашей теорией отражения, я ее не знаю и знать не хочу». Вот прямо так и ответил. Это же все правда, а вы говорите, что клевета. Я рассказываю, как было дело поистине, а вы мне кричите: «Клевета!» – Тут он начинает опять заходиться. – А вы мне кричите: «Клевета!» Так как же вообще быть, если это было все и он сказал: «Не знаю я этой теории и знать не хочу»?
И тут его взгляд падает на сидящего справа в президиуме (он на втором заседании появился) Виктора Николаевича Колбановского, который в те времена был директором Института психологии и редактором книги Выготского «Мышление и речь». Взгляд его падает на Колбановского, и он говорит:
– Виктор Николаевич, подтвердите, что все так и было. Вы же тогда сидели в президиуме, руководили собранием.
Колбановский встает и, бешено вращая глазами, говорит:
– Я ничего не помню, я ничего не помню.
Зал взрывается диким хохотом.
Тогда я говорю:
– Вот, все товарищи слышали, что даже товарищ Колбановский, который был тогда директором института и руководил собранием, ничего не помнит. Какое же вы имеете право заявлять подобное? Думаю, вопрос совершенно ясен. Я человек сторонний, но, как член партии, считаю, что партийная организация должна спросить со своего партбюро и наказать виновных. В противном случае я через райком, горком, ЦК партии добьюсь, чтобы это было сделано. А сейчас, думаю, надо переходить к рассмотрению содержания подготовленного тома Выготского – ведь мы для этого и собрались – и устроить настоящее обсуждение. Я думаю, что у нас здесь найдутся люди, желающие обсудить творчество Льва Семеновича Выготского, а эту историю надо считать законченной, и разбирать ее уже следует в партийном, организационном порядке, а не в порядке академических обсуждений. Клевета есть клевета, тут все ясно.
И под аплодисменты зала пошел на место.
Секретарь пыталась что-то сделать, начала говорить:
– Как же так, тут были возмутительные выкрики…
Но из зала начали кричать (причем очень жестко):
– Хватит! Довольно! Переходим к обсуждению, переходим к обсуждению!
Все попытки устроителей тут что-то и как-то сделать ни к чему не привели. Наконец встал Запорожец и попросил слова для выступления – и ему его дали.
Но самое интересное случилось тогда, когда я пошел на место. Теплов, как всегда, сидел в левом углу у самого прохода, как бы в стороне от всего происходящего. Проходя мимо, я взглянул ему в глаза, а он поглядел на меня и тихим голосом спросил:
– Зачем вам все это понадобилось?
– Ради правды, Борис Михайлович!
Тогда он мне сказал:
– Вы эту правду еще на своей шее почувствуете.
Запорожец выступил очень темпераментно. Он, вообще-то, на редкость плохой оратор: начинает громко, а потом голос у него все стихает, стихает, под конец вообще бормочет себе под нос, да при этом еще поворачивается спиной к аудитории. Вы этого уже не увидите. Но в тот раз он был настолько возбужден – а человек он импульсивный и очень нервный, – что, несмотря на то что он очень плохо говорил, его речь все равно произвела гигантское впечатление на всех присутствующих за счет того эмоционального заряда, который он нес: он весь дрожал. Он рассказывал о значении Выготского для советской психологии, о его харьковском периоде и т. д.
Владимир Зинченко
Через два дня, уже в издательстве, идя обедать, я внизу встретил Александра Романовича Лурию. Институт дефектологии, которым он руководил, размещался в том же здании, внизу, на первом этаже. Лурия подошел ко мне, пожал мне руку и сказал:
– Я вам очень благодарен за прекрасное выступление. Вы вели себя очень мужественно. Я не пошел на это обсуждение. Знаете ли, это вообще мой принцип: собаки лают – ветер носит.
– А вы вообще понимаете, что если бы не случилось этого странного инцидента, то Выготского еще раз закрыли бы?
– Но я не нарушаю своих принципов, – сказал он, немножко помолчав, и пошел к себе в лабораторию.
А еще через несколько дней пришла Лида Журова и говорит:
– Запорожец просил передать тебе благодарность и спросить: если будет организован Институт дошкольного воспитания [70], ты пойдешь туда младшим научным сотрудником?
– Может быть, если работа будет интересная, – ответил я.
Правда, моему приходу в Институт дошкольного воспитания предшествовало еще одно маленькое событие. Приехал ко мне Володя Зинченко и сказал: «Запорожец готов взять тебя в Институт дошкольного воспитания, но только если ты дашь слово никогда не выступать против него, а он вполне доверяет твоему джентльменскому слову».
Я торжественно обещал не выступать против Запорожца. Оказалось, что Запорожец смотрел далеко вперед, а я тогда, по молодости, неопытности и наивности, не придал сказанному никакого значения. Запорожец же все понимал и оказался человеком дальновидным…
Вот на этом, собственно, и закончилась, насколько я понимаю, попытка еще раз закрыть Выготского и его школу. Причем, для того чтобы вы понимали смысл тогда происходившего, нужно иметь в виду, что в тот момент культурно-историческая концепция Выготского еще не была восстановлена и подмята Леонтьевым. Он тогда еще не продолжал и не развивал идей культурно-исторической концепции – это произойдет позже.
Вот каким образом, в результате какого стечения жизненных обстоятельств я не попал в Институт психологии в 1959 году в лабораторию Смирнова или Теплова, а попал в октябре 1960 года в Институт дошкольного воспитания. Так меня отблагодарили за мой выкрик и выступление на обсуждении тома работ Выготского…
– А какова была судьба дальнейших публикаций работ Выготского?
– Разговоры о дальнейших публикациях шли все время, но никто не делал никаких телодвижений. Вот сейчас, как вы хорошо знаете, Коля, будут публиковаться препарированные семь томов… [71] То есть будут ли – это неизвестно, но известно, что Выготского там препарировали и переписали под теорию деятельности. Сейчас выйдет, так сказать, деятельностный вариант. Причем на самом деле это фальсификация.
Я только добавил бы к сказанному очень интересную вещь: те, кто сопротивлялся изданию работ Выготского, в такой же мере сопротивлялись и изданию работ Пиаже. Когда я вошел в 1961 году в редакционно-издательский совет с предложением перевести и издать том избранных сочинений Жана Пиаже [72], то мне понадобилось четыре года, чтобы разными хитрыми ходами преодолеть (я не буду сейчас обсуждать технику этого дела) сопротивление Лурии. Он делал все, чтобы собрание сочинений Пиаже не вышло. Делал скрытно, но и открыто тоже, то есть говорил на заседаниях редакционно-издательского совета, что это нам не нужно, что наши
