он был направлен создавать в стране авиационную промышленность [86]. И вот с этого момента отец попадает в слой ответственных работников, и его дальнейшая жизнь – с 1929-го и практически до 1949 года – оказывается связанной именно с этим слоем.
Как я уже сказал, отец был в числе первых специалистов, которые пришли создавать авиационную промышленность – военную по сути своей. Он был тесно связан с Барановым, тогдашним командующим всеми техническими силами РККА [87]. Опять же, в доме существовала байка, что этот Баранов очень любил, изображая лошадь, таскать меня у себя на шее.
Жили мы тогда на углу Воздвиженки, в старом генеральском особняке [88], который был перестроен и разделен на множество квартир, – в большой коммунальной квартире, в центре которой находилась большая кухня с огромным количеством столов, на которых стояли примусы. Потом, уже сравнительно поздно, появился газ.
Но внутри этой квартиры мы занимали несколько привилегированное положение, поскольку у нас было две угловые комнаты и еще две комнаты рядом у сестры отца. Значит, мы занимали практически четыре связанные между собой комнаты, что тогда для Москвы было, в общем-то, достаточной редкостью. И объяснялось это принадлежностью отца к кругу ответственных советских работников.
В нашей квартире я с раннего детства встречал самых разных людей, занимавших очень высокое положение в партийной иерархии. И создаваемая ими жизненная атмосфера во многом определяла мое мировоззрение и мое мироощущение.
Вы знаете, наверное, этот дом: он находится рядом с бывшим морозовским особняком, ныне Домом дружбы [89], но расположен ближе к Арбатской площади. Сейчас его перестраивают. Наверху, самые крайние окна справа – те, которые выходили на Воздвиженку, или улицу Коминтерна, как она тогда называлась, – вот это и были наши окна, а те, которые выходили на бывший морозовский особняк (тогда там находилось японское посольство), принадлежали моей тетке, сестре отца [90]. И поэтому я часто наблюдал, что происходит во дворе особняка, на японской территории, как ходят «самураи» с очень странными для нас нашивками, сменяются их службы и т. д. ‹…› В этом доме прошли первые 11 или 12 лет моей жизни…
Георгий с мамой
Моя мать происходила из совсем другой семьи: ее дед выкупил себя и своих детей из крепостной зависимости, причем сделал он это перед самой отменой крепостного права.
Семья перебралась в Москву, завела собственный дом в районе Лефортово. Отец матери и его брат мечтали открыть магазин и незадолго перед революцией открыли – то ли один, то ли два магазина. Они планировали стать монополистами в области торговли овощами в Москве и наверняка бы стали, поскольку были очень целеустремленны, активны и достаточно культурны. Дом в Лефортове, семейный дом, существовал до самого последнего времени, буквально три-четыре года назад оттуда всех расселили, и он пошел на снос.
Н. Ф. Баюков
Масса моих детских впечатлений, воспоминаний связана с этим домом. Он был двухэтажный, внутри была винтовая лестница, как на корабле, и когда мы приезжали в семейное гнездо Баюковых – Борцовых, то я мальчишкой очень любил выдумывать какой-то странный фантастический мир, бегая вверх и вниз по винтовой лестнице. Эта беготня по лестнице занимала почему-то большое место в моей детской жизни, как и вообще представление о самом доме.
В этот дом отец мой попал после гражданской войны, когда его отозвали доучиваться в МВТУ, а привел его туда приятель – Сергей Митехин, который был командиром полка в отцовской дивизии. Они и женились на двух сестрах.
Собственно говоря, семья Баюковых действительно составляла другой слой, другой класс людей, которые по-своему, фактически солженицынским [91] путем, строили бы дальше Россию, но революция поломала их жизненную программу, кардинально изменив их способ и образ жизни.
Капитолина Николаевна Щедровицкая (Баюкова)
Моя мать всегда занимала совершенно особое положение в семье: ее обожал дед, любивший возиться и со мной (он умер уже после моего рождения, где-то в 1935–1936 году).
Это был мужик с удивительным чувством ответственности за происходившее в стране. Я помню, что он меня, еще совсем маленького мальчишку, брал с собой и таскал по стройкам Москвы. Он научился читать и писать, когда ему было, наверное, уже за семьдесят, но делал это очень здорово. У меня сложилось такое впечатление, – в основном, конечно, по семейным рассказам, – что это был удивительно интеллигентный русский крестьянин, который вырастил себя от самоощущения и представлений крепостного до ощущения себя хозяином страны, отвечающим за все, что в ней происходит. Про него всегда говорили, что все, за что бы он ни брался, выходило отлично – в силу какого-то очень большого внутреннего чувства ответственности.
Мать была его любимицей, и хотя в доме было принято обязательно работать – полоть, скажем, грядки и вообще все время быть чем-то занятым, – ей он разрешал прятаться за шкаф и читать там книги. Однажды (было это уже где-то в 20-е годы) дед удивил даже ее: он тайно провел за шкаф – а тот стоял углом, и за ним была такая каморка – электричество и повесил маленькую лампочку.
Рася Львовна Щедровицкая (Сольц)
Мать с большим трудом входила в семью Щедровицких. Мне потом казалось, что это все происходило потому, что она не имела достаточного образования и очень боялась бабы Розы [92]. Тем не менее именно она всегда была действительным стержнем семьи, определяла морально-этическую атмосферу в доме. Она, в общем-то, была главным человеком в семье, и нравственные устои нашего дома определялись именно ею. Уже родив меня и моего младшего брата, она окончила медицинский институт и потом всю жизнь проработала микробиологом, став в конце концов руководителем микробиологической лаборатории очень большой поликлиники. Бывая там, я всегда удивлялся той любви, которой она пользовалась среди своих подчиненных, и другого такого случая в жизни своей больше не встречал. И даже после того, как она ушла на пенсию, сотрудницы этой лаборатории, когда что-нибудь случалось, приходили к ней советоваться и решать все свои вопросы. Я уже не говорю о том, что они все эти годы приезжали к ней просто так, без какого-либо повода, – вдруг собирались и ехали к ней всей лабораторией, хотя она уже лет десять как не работала.
Однажды, уже после переезда на Сокол [93], один из моих приятелей сказал мне: «Ты думаешь, мы к тебе ходим? Нет, мы к твоей матери ходим».
Я научился читать года в четыре, и примерно с четырех с половиной или пяти лет чтение стало моим основным занятием. Я читал с утра до вечера и с вечера до утра. Сначала у матери была какая-то своя программа выдачи мне книг, но уже через полгода от нее не осталось и следа. Я читал без разбора: детские книги, взрослые книги, открытые книги, закрытые книги – все, что попадалось под руку. Отец, в общем-то, потворствовал такому чтению: когда он имел свободное время по воскресеньям (а это было очень редко), он брал меня, а потом меня вместе с братом, и мы шли в книжный магазин. Для нас это был праздник, и мы выбирали по книге. Они торжественно покупались и приносились домой. И вот книги и были самым главным, что определяло для меня быт и дух всего дома. С ними могли конкурировать, может быть, только солдатики, в которые я с диким увлечением играл. В тогдашнем моем детском представлении (лет до двенадцати) выше танкиста не было никого.
Георгий Щедровицкий в детстве
По Воздвиженке проходили танковые колонны, идущие на парад. Они начинали идти где-то с ночи, проходили по всей Воздвиженке, по Манежной, выходя на подступы
