Истон. Прибыв туда, мы предстали перед шерифом, мистером Джозефом Грэхемом, и он посадил нас в камеры.
Генри, Джона и меня разместили в одной камере, Чарльза и Генри Бэйли – в другой. Нас разделили с целью воспрепятствовать сговору. Мы не пробыли в тюрьме и двадцати минут, как свора работорговцев и их агентов сбежалась сюда посмотреть на нас и выяснить, не собираются ли нас продавать. Прежде я никогда не видел такого зрелища! Я чувствовал себя так, будто меня окружили демоны зла. Так дьявольски не выглядела даже целая пиратская банда. Они смеялись и скалили зубы над нами, говоря: «Ага, ребятки! Вот мы и заполучили вас, не так ли?» И после всевозможных насмешек они один за другим стали выяснять, чего же мы стоим. Они нахально выспрашивали нас, не хотим ли мы, чтобы они стали нашими хозяевами. Мы не отвечали, предоставив им возможность самим судить о нас. Затем они стали ругаться и клясться, говоря, что могли бы быстренько вышибить из нас дьявола, попади мы к ним в руки.
Находясь в тюрьме, мы нашли, что оказались в более лучших условиях, чем ожидали, когда направлялись туда. Мы не старались много есть, хотя еда была отменная, но в камере было просторно и чисто, а в окна мы могли видеть, что происходило на улице, что было гораздо лучше, чем если бы нас поместили в темные, сырые камеры. В целом мы устроились очень хорошо, так как о содержании в тюрьме заботились.
Вопреки всем нашим ожиданиям, сразу после того, как наступили выходные, мистер Гамильтон и мистер Фриленд приехали в Истон, забрали из тюрьмы Чарльза, а также Генри и Джона и повезли их домой, оставив меня одного. Сам себе я признался, что это конец. Это причинило мне боль большую, чем все, что случилось. Я был готов к чему угодно, кроме разделения. Я догадывался, что они, посовещавшись между собой, что, поскольку я был подстрекателем к бегству и было бы жестоко заставлять невиновного страдать вместе с виновным, решили, таким образом, забрать всех троих домой, а меня продать в назидание остальным рабам. Следует отдать должное благородному Генри, сказав, что он, кажется, так же упорно не хотел покидать тюрьму, как и идти в нее, оставляя дом. Но мы знали, что, по всей вероятности, нас бы разделили, если бы стали продавать, и, попав в их руки, он не стал сопротивляться.
Мне оставалось только погибнуть. Я был совершенно один и в стенах каменной тюрьмы. Еще за несколько дней до этого я был полон надежды. Я думал, что окажусь в безопасности на земле свободы, а сейчас меня охватило уныние, погрузив в крайнее отчаяние. Я думал, что возможность свободы исчезла. В таком состоянии я пробыл около недели, в конце которой появился мой хозяин, капитан Оулд, и забрал меня, намереваясь послать с одним своим знакомым джентльменом в Алабаму.
Не знаю, по какой причине, но он не послал меня в Алабаму, а решил отправить обратно, в Балтимор, снова к своему брату Хью, чтобы обучаться торговле. Таким образом, после трех лет и одного месяца отсутствия мне позволили еще раз вернуться в старый дом в Балтиморе. Мой хозяин послал меня потому, что община была настроена враждебно и он опасался, что меня могут убить.
В считаные недели после того, как я приехал в Балтимор, масса Хью отдал меня внаем мистеру Уильяму Гарднеру, набирающему силу кораблестроителю, на Феллс-Пойнт. Меня направили на верфь обучаться ремеслу конопатчика. Однако оказалось, что для подобной цели это место не годится. Той весной мистер Гарднер был привлечен к строительству двух больших военных бригов, очевидно, для мексиканского правительства [18]. Судна должны были быть спущены на воду к июлю того же года, и в случае просрочки мистер Гарднер мог потерять значительную сумму, так что, когда я очутился там, все было охвачено суетой. Времени для обучения здесь не было. Каждый делал то, что он умел. В мои обязанности на верфи входило делать все, что ни приказывали мне плотники. Это всецело ставило меня в распоряжение почти 75 человек. И каждый из них был для меня как хозяин. Их слово было для меня законом. Положение мое было тяжелейшим. Временами я нуждался чуть ли не в дюжине пар рук. В одну и ту же минуту меня окликали со всех сторон. В одно и то же мгновение в моих ушах звучало три или четыре голоса. То и дело слышалось: «Фред, помоги мне наклонить сюда этот шпангоут». – «Фред, отнеси этот шпангоут вон туда». – «Фред, принеси сюда вон тот роульс». – «Фред, сходи-ка набери бидон свежей воды». – «Фред, помоги занести конец этого шпангоута». – «Фред, поскорее, схвати ганшпуг». – «Фред, держись за конец этого фала». – «Фред, сходи в кузню и возьми новый пробойник». – «Фред, сбегай за зубилом». – «Говорю тебе, Фред, помогай, молнией разведи огонь под этим котлом». – «Эй, ниггер, иди покрути-ка точило». – «Давай, давай, шевелись, шевелись, тяни этот шпангоут вперед». – «Слышь, черномазый, продери глаза, почему ты не разогрел деготь?» – «Эй, эй, эй» (три голоса одновременно). «Иди сюда! Иди туда! Стой, где стоишь! Черт тебя подери, если пошевелишься, я выбью из тебя мозги!» [19]
Это и было моей школой на протяжении восьми месяцев; я, может, оставался бы там и дальше, если бы не ужаснейшая стычка с четырьмя белыми подмастерьями, когда я чуть не потерял левый глаз и меня ужасно покалечили. Вот что произошло: незадолго до того, как я стал работать там, белые и черные плотники трудились бок о бок и не было никого, кто видел бы в этом какое-то нарушение обычаев. Казалось, все были довольны. Многие черные плотники были свободными. Неожиданно белые плотники прекратили работу, сказав, что они не должны работать со свободными цветными. Причиной, на которую они ссылались, было то, что, если тем будут потворствовать, они вскоре приберут ремесло в свои руки, а белых бедняков выбросят на улицу. Поэтому они считали необходимым для себя положить этому конец. И, воспользовавшись затруднениями мистера Гарднера, они внезапно прекратили работу, поклявшись, что не приступят к ней до тех пор, пока он не рассчитает черных плотников. Итак, хотя это требование и не распространялось на меня, удар пришелся и по мне. Вскоре и мои сотоварищи-подмастерья начали чувствовать унизительным для себя работать рядом со мной. Они начали важничать и, говоря о «ниггерах», живущих в округе, добавляли, что всех нас стоит убить; и, подстрекаемые рабочими, они как только могли начали притеснять меня, задирая по всякому поводу и
