Повествование о жизни Фредерика Дугласа, американского раба, написанное им самим - Фредерик Дуглас

Я, конечно, придерживался клятвы, данной мной после истории с мистером Коуви, и давал сдачи, невзирая на последствия; и, не давая им объединиться, я мог противостоять; я мог наказать их в целом, ловя по отдельности. Они, однако, наконец объединились и напали на меня, вооруженные палками, камнями и тяжеленными ганшпугами. Один зашел спереди с обломком кирпича. Они окружили меня со всех сторон. Пока я примеривался к тем, кто был спереди и по бокам, тот, что сзади, набросился на меня с ганшпугом и нанес тяжелый удар по голове. Это оглушило меня. Я покачнулся, тогда они все бросились на меня и, сбив с ног, пустили в ход кулаки. Мне ничего не оставалось делать, как собираться с силами. Неожиданно на меня нахлынуло, и я оперся на руки и колени. Но как только я стал приподниматься, один из них со всей силой заехал мне своим башмачищем в левый глаз. Мне показалось, что глазное яблоко лопнуло. Увидев, что глаз заплыл и очень сильно раздулся, они бросили меня. Тут я ухватился за ганшпуг и попытался преследовать их. Но здесь вмешались белые плотники, и я подумал, не лучше ли мне оставить эту затею. Одному мне было невозможно противостоять им. Все это происходило на глазах не менее полусотни белых плотников, и ни один не вмешался в мою защиту; а некоторые даже кричали: «Убей чертова ниггера! Убей его! Убей! Он ударил белого!» Я понял, что могу спастись только бегством. Я не стал снова ввязываться в драку, и хорошо, потому что за удар белого полагается линчевание – и на верфи мистера Гарднера это было законом; впрочем, за ее пределами существует та же практика [20]. Я отправился домой и поведал историю моих злоключений массе Хью, и я рад сказать о нем, человеке, далеком от религии, что его поведение не шло ни в какое сравнение с поведением его брата Томаса в подобной ситуации. Он внимательно выслушал мой рассказ об обстоятельствах, приведших к жестокому надругательству, и не раз выразил свое возмущение им. Сердце моей прежней, переполненной добротой хозяйки вновь растаяло в жалости. Мой распухший глаз и покрытое кровью лицо привели ее в слезы. Она взяла меня за голову, вымыла кровь с лица и с материнской нежностью перевязала голову, приложив к раненому глазу постный кусочек свежей говядины. Это было некоторым вознаграждением за мои страдания, еще раз доказывающим доброту моей по-прежнему любящей старой хозяйки. Масса Хью был взбешен. Он дал волю чувствам, изрыгая проклятия на головы тех, кто поступил так со мной. Как только мне полегчало от ушибов, он взял меня с собой к эсквайру [21] Уотсону, на Бонд-стрит, посоветоваться, что можно было ему предпринять. Мистер Уотсон осведомился, кто был свидетелем нападения. Масса Хью ответил, что это произошло в полдень, на верфи мистера Гарднера, где находилось в это время множество людей. «Что до того, – сказал он, – дело сделано, и не у кого спросить об этом». Он пояснил, что ничего не сможет сделать, пока кто-то из белых добровольно не даст показания. Он не мог судить на основании моих слов. Даже если бы я был убит на глазах у тысячи цветных, их показаний, вместе взятых, было бы недостаточно для того, чтобы арестовать одного из убийц. На сей раз масса Хью был вынужден заметить, что положение дел слишком плохое. Конечно, было невозможным, чтобы кто-то из белых добровольно дал показания в мою пользу и против белого юноши. Даже те, кто симпатизировал мне, не были готовы к этому. Это требовало храбрости, дотоле им неизвестной; в то время даже слабое проявление человечности в отношении цветного расценивалось как аболиционизм и приписывало тому, кто так поступает, порочные склонности.

В то время в округе в ходу были проклятия типа «Черт побери аболиционистов» и «Черт побери ниггеров». Все сошло с рук, и, вероятно, ничего не было бы сделано, если бы меня убили. Таким было и остается положение дел в христианском городе Балтиморе. Масса Хью, поняв, что ему не возместят ущерб, отказался посылать меня обратно, к мистеру Гарднеру. Он оставил меня у себя, и его жена перевязывала мою рану до тех пор, пока я не выздоровел. Затем он взял меня на верфь, где сам работал десятником, и отдал в подчинение мистеру Уолтеру Прайсу. Меня сразу же послали конопатить и смолить суда, и вскорости я научился мастерски орудовать деревянным молотком и щипцами. Весь год после ухода от мистера Гарднера я зарабатывал столько, сколько получали самые опытные конопатчики. Теперь я уже кое-что значил для хозяина. Я посылал ему от шести до семи долларов в неделю. Иногда я отсылал ему и девять долларов; в день мне платили полтора доллара. Научившись конопатить, я сам подыскивал себе работу, сам заключал контракты и забирал деньги, которые зарабатывал.

Мой путь стал более гладким, чем раньше, мое положение теперь намного улучшилось. Когда нечего было конопатить, я ничего не делал. В это время старые мысли о свободе вновь овладевали мной. Работая у мистера Гарднера, я постоянно был так занят, что не мог думать ни о чем, кроме своей жизни, и в мыслях о ней я почти забывал о свободе. По опыту рабства я заметил, что, как только положение мое улучшалось, вместо того чтобы удовлетвориться им, я еще сильнее желал свободы и задумывался над тем, как достичь ее. Я обнаружил, что, чтобы сделать раба послушным, надо сделать его бездумным. Надо затуманить его моральное и умственное зрение и, насколько возможно, уничтожить силу разума. Ему нельзя дать обнаружить несуразность рабства, его надо заставить чувствовать, что оно правильно, а прийти к этому можно, только перестав быть человеком.

Как я уже говорил, мне платили полтора доллара в день. Для этого я заключал договоры: я зарабатывал; мне платили; это полностью принадлежало мне; и все же в очередной субботний вечер я был вынужден отдавать все до последнего цента массе Хью. А почему? Не потому, что он зарабатывал их, не потому, что он приложил руку, чтобы их заработать, не потому, что я был ему должен, и не потому, что он обладал хоть малейшим правом на это; но исключительно потому, что у него была власть, заставлявшая меня уступать ему. Право мрачного пирата на добычу в открытом море означает то же самое.