Навязанная хозяевами суета делала жизнь безрадостной. Но больше всего мальчик страдал от побоев.
«Приютили было меня в другом заведении — Глушко в а, но и там я пробыл недолго», — коротко отметит потом в своих «Воспоминаниях» Голышев.
От Глушкова он ушел тоже внезапно. Собрал опять затемно свой пещер и перешел жить к Лаврентьевым. Петр Иванович и Антонина Ивановна Лаврентьевы, брат и сестра, бессемейные и бездетные, тоже давно переманивали Ваню к себе. Лаврентьевы печатали народные картинки с медных досок, а Ваня стал с большой охотой помогать им, вникая в самую суть производства, оказавшись очень смышленым помощником.
— Куда ты забрался?! Пять верст до школы киселя хлебать! — ругал Ваню Александр Кузьмич, приехавший к Лаврентьевым за картинками. — За полгода уж к третьим хозяевам перебираешься!
— Зато тут спокойно, — говорил Ваня.
Тихий, робкий, застенчивый по складу характера, Ваня был нетерпелив и порывист, когда его унижали. Будто бес вселялся в его душу при насилии. А в Москве он как-то особенно расправил крылья и хозяев менял, не советуясь с отцом, только докладывал ему об изменении адресов.
У Лаврентьевых ему действительно было хорошо. Они заботились о нем как о собственном сыне, отказались от денег, предлагаемых Александром Кузьмичом за его проживание. А когда вскоре Петр Иванович Лаврентьев, отправившись на Холуйскую ярмарку, неожиданно умер в доме Голышевых, Антонина Ивановна еще больше привязалась к мальчику.
Строгановка многое делала для того, чтобы разбудить в своих учениках любовь к истинному искусству. Огромные деньги тратились на приобретение оригиналов — подлинных произведений живописи, графики, скульптуры величайших мастеров мира. И это прекрасное окружало учеников всюду: в учебных классах, в мастерских, в коридорах. На масленице всех водили в театр. И Ваня так к театру пристрастился, что и один стал туда наведываться. Он останется потом театралом на всю жизнь.
Ваня Голышев, подготовленный в рисовании отцом, оказался умелее многих учеников, а так как был еще и прилежен, то быстро продвигался вперед и вскоре был переведен во второй класс.
Александр Кузьмич, узнав, что уроки у Ивана длятся в школе только до двенадцати, стал давать сыну все больше поручений по своим делам. Ваня доставлял книготорговцам и картинщикам отцовы письма, заказы и деньги, которые Александр Кузьмич посылал ему с извозчиками.
Мотаясь по Москве с поручениями отца, Ваня завел много знакомых среди книготорговцев, владельцев металлографии и литографий. И уже не просто выполнял отцовы указы, а вникал в дело, чем вызывал симпатии заводчиков. — Молодец мальчонка, худосочен телом, да умом тороват. Грамотный, вежливый, — похваливали они. В шутку или всерьез зазывали: — Иди, Ваня, к нам в приказчики, не поглядим, что молод…
Ваня был поражен обилием мальчиков в Москве. Они сновали с поручениями хозяев тут и там. Кое-кто поворовывал и хвастался своими незадачливыми похождениями. Вместо церкви бродили по базарам.
Ваня тоже стал иногда прогуливать церковь, посещая многочисленные торжища Москвы. Побывал на грибном и рыбном базарах. Нравился ему Охотный ряд, где можно было купить все съестное. Хотя Ваня чаще туда ходил потому, что в Охотном ряду продавали собак. Но больше всего ему полюбился толкучий рынок на Сретенке, возле Сухаревой башни, где продавалась «всякая домашняя потребность». Там можно было почти задарма купить ворованные книги и самые невероятные и редкие вещи — у старинщиков. Тут он купил астролябию, компас и китайский фонарь.
Как-то после уроков Ваня отправился по заданию Лаврентьевой на базар купить постного кушанья. Было начало марта, великий пост. Солнце по-весеннему сверкало в нетронутых снегах крыш, в золотых куполах церквей. Сугробы были еще крепки, только на льду Москва-реки снег чуть подтаял, обнажив зеркально сверкающие на солнце ледяные поляны. Был чистый понедельник, торговля шла с гуляньем, лавочники вынесли из балаганов свой товар прямо на лед, народу было видимо-невидимо. «Вот такую картинку нарисовать бы: „Народное гулянье"», — думал Ваня, бродя по рядам. Потом он осуществит свою задумку.
Нося в цензуру картинки Лаврентьевой, Ваня Голышев попал как-то к цензору Ивану Михайловичу Снегиреву, профессору Московского университета. Снегирев был известным историком, автором книг «Памятники Московских древностей», «Русские простонародные праздники и суеверные обряды», четырех томов «Русские в своих пословицах».
— Чей же будет такой пострел? — с улыбкой спросил Снегирев юного картинщика.
— Володимирский, — отвечал Ваня, робко разглядывая оспинки на лице цензора.
— Вона. Володимирский, стало быть, а я вот только что рассматривал на литографии ваш Дмитриевский собор, а недавно цензуровал книгу Доброхотова о Владимире, да и сам сейчас пишу о Рождественском монастыре. Знаешь?
— Видывал, только живу я во Мстёре, иконами она известна.
— Вона ты какой речистый. Слыхал я о Мстёре. Говорят, ваши мастера уж больно ловки под старину иконы подделывать.
— Ага, — засмеялся Ваня, — это старинщики.
— А ты любишь картинки-то? — Снегирев кивнул на стопу принесенных на подпись картинок.
— Люблю, мой отец торгует ими во Мстёре.
— Вот даже как! А ты не читал книжку мою о картинках?
— Нет.
— Почитай.
Ваня достал книгу Снегирева о лубочных картинках и вместе с Лаврентьевой принялся читать ее. С первых лет жизни картинки окружали его, и он любил их, а теперь с удивлением читал: «Рисунок их неправилен до уродливости, отделка груба, неопрятна, раскраска похожа на малеванье». Он ничего этого раньше не замечал. И хоть дальше профессор снисходительно отмечал, что они интересны как «признаки внутренней жизни народа, его верование, мнение и знание, его дух и характер», Ваня все же был задет пренебрежением к тому, что было связано с его самыми светлыми детскими воспоминаниями.
Интересно было читать про то, откуда взялось название картинок — «лубочные». Слова этого Ваня в детстве не слыхивал. У них все называли картинки просто картинами, а еще — «простовик» — самые простые и неказистые картинки; «праздники и конница» — сортом повыше, и «литография» — картинки, отпечатанные на дорогой, портретной бумаге отличного качества. Только в Москве, еще у Лилье, Ваня услышал, что картинки называют народными, а потом и это слово узнал — «лубочные».
Снегирев в книжке растолковывал, что в древности в России «писывали на лубе» — липовых дощечках.
Профессор высказал и другие предположения. Офени-де прежде разносили картинки в лубках — лубяных коробах. А может быть, что название картинок пошло от московской улицы Лубянки, близ коей находится урочище Печатники, Печатная слобода была в семнадцатом веке, и где, по старинному преданию, жившими тут печатниками резались на лубах и отпечатывались первые русские картинки. Ну, а так как эти картинки, вырезанные на дереве, получались не очень искусными, то слово «лубочные» получило второй смысл — грубые, плохого качества. И уж совсем задело Ваню сообщение, что картинки самого плохого исполнения называют суздальскими, по разносчикам-суздалям, ибо именно в Суздальском уезде появились первые коробейники — продавцы картинок.
