песков, не имел даже песняров-печальников и заступников…»
И вот, паузой выделил Амброжик эту весть, Белоруссия дождалась-таки своих «печальников», и принадлежит к ним в первую очередь молодой поэт Янук Купала.
— Гляньте, гляньте, пани Бонн, — поворачивал дядька газету к Бенигне Ивановне. — «Янук Купала» тут не просто напечатано, как другие слова, а выписано. Это нам всем говорят: обратите внимание, запомните. Большое уважение тут выражено…
С последними словами дядька Амброжик даже встал и вещал теперь, точно с амвона:
— «Песни Купалы — это зеркало, в котором отражается душа белоруса, его жизнь, его родной край; это правдивый, неподдельный голос, исходящий из глубин народной души, это— «крик, что жива Беларусь!». И тот, кто раньше не верил, что белорусский народ сможет пробудиться и пойти собственной дорогой, должен теперь признать, что белорусы еще не умерли, что еще имеют силу жить и развиваться, что уже сами они «несут свою кривду на свет божий», захотели «людьми зваться»…»
Улыбаясь возбужденному голосу дядьки Амброжика, Ясь думал, как это все непохоже на рецензию Ядвигина Ш. «Умирающее наречие…» Не умирало и умирать не собирается, Панове — шляхта! И снова Ясь ушел в себя, в тот напряженный внутренний спор, который, кажется, никогда в нем и не затихал. И теперь доходили до него только отдельные, обрывочные фразы. Да и то лишь те и лишь потому, что были созвучны его думам, укрепляли его веру в свою правоту, в свое предназначение. «Мысли я взгляды «Жалейки» — это мысли и взгляды народа… На великое строительство края зовет нас песняр… В «Жалейке»… жизнь мужика, образы родной сторонки… и вес полно сочувствия, теплоты, любви к бедному, забитому краю…» Пока Ясь спохватился и вновь настроился внимательно слушать гостя, тот подбирался уже к последним строкам.
— «Мы искренне поддерживаем песняра, — произнес дядька Амброжик таким тоном, словно это «мы» звучало не от чьего-то имени, а от имени самого дядьки Амброжика — единственно он не счел нужным ткнуть еще себя при этом пальцем в грудь. Заключительные слова дядька тоже вымолвил так, точно они были его личным напутствием Ясю Луцевичу: — Пусть его думы… найдут дорогу в каждую хату сельчанина-белоруса. Пусть «Жалейка» будит народное самосознание, пусть помогает белорусам очнуться от векового сна, жить новой жизнью, расти и развиваться в добром согласии с братскими народами-соседями!» — Как сват на свадьбе, оглашая эти пророческие пожелания, стоял в красном углу купаловской горницы славный сосед из Мочан дядька Амброжик…
…В начале сентября Ясь Луцевич получил долгожданное приглашение из Вильно. Ему предлагали место в частной библиотеке Б. Л. Даниловича и сотрудничество в газете «Наша нива». Радость поэта была несказанной. Мечта его жизни осуществлялась.
Глава четвертая
ЗАЧАРОВАННЫЙ ЦВЕТОК
Ждало Янку Купалу Вильно многонациональное, идейно и литературно пестрое — один из значительных центров общественно-политической и культурной жизни России, Польши, Литвы и Белоруссии начала XX столетия. Ждало Вильно передовое, демократическое и настороженно- молчало или враждебно посверкивало пенсне Вильно официальное — с помпезным возле Кафедрального костела памятником Екатерине II и не менее громадным — у дома губернатора — Муравьеву-вешателю. И вовсе безразличным к какому-то Купале было, понятно, Вильно клерикальное, Вильно расфранченного Георгиевского проспекта, законодателей последних поэтических мод, вольготно чувствовавших себя под крылом губернского официоза — «Виленского Вестника», пропольского «Kurjera Litewskiego», черносотенного «Крестьянина». Вильно, однако, знало Купалу гораздо лучше, нежели он Вильно, которое пригласило его к себе. К нему, передовому, демократическому, и ехал поэт — молодой, энергичный, полный надежд, радуясь подобному повороту в своей судьбе.
Но к приподнятому, праздничному настроению подмешивалась и тревога: ехал-то он все-таки в город незнакомый, к людям, достаточно ему неизвестным, навстречу событиям, предвидеть которые не дано и величайшим поэтам. Как все его попутчики в то утро, с поезда Купала направился в город тоннелем. Но, поднявшись по ступенькам наверх, куда он пошел первым делом и к кому, кто знает сегодня? Он мог пойти по давно ему известному адресу «Нашей нивы» — на Виленскую, 20; мог направиться и в библиотеку Бориса Даниловича «Знание», которая находилась на главном проспекте города и куда он приехал работать помощником библиотекаря.
На следующий день по приезде в Вильно Ивана Доминиковича встретила тогда совсем молоденькая Павлина Меделка — красавица, стройная, как былиночка, с тонкими чертами лица, с задумчивыми серыми глазенками под чернявыми бровками и светлым лобиком, обрамленным волнистыми, каштанового цвета волосами. Спустя годы она вспомнит:
«…Однажды утром зашла я к знакомым. Мне открыл дверь молодой мужчина. Он был в жилете, рукава белой рубашки закатаны, высокий твердый воротничок манишки подпирал подбородок, светлые волосы, еще мокрые, гладко причесаны. Впустив меня, он остался в кухне.
— Кто это? — спрашиваю у хозяйки.
— Янка Купала, — отвечает. — Вчера приехал.
— Ку-па-ла?.. — удивилась я. — Я совсем другим его себе представляла.
— А что, не понравился? — смеется она.
Я замолчала, потому что уже вошел Купала, приодетый. Светлые небольшие усики торчали вверх остро закрученными концами. Познакомились. Начался разговор. Купала шутил, спрашивал у меня, много ли в Вильно красивых девчат, весело ли они проводят время. Вообще, говорил со мной, как с девчушкой, которая отнюдь не прочь пошутить с молодым хлопцем. Я насупилась и не отвечала, недовольная столь игривым поворотом разговора. Он представлялся мне гораздо старше, солиднее. Это же человек, которому предсказывали большое будущее, поэт, стихи которого так глубоко проникали в душу, захватывали. И вдруг на тебе — обыкновенный хлопец, да еще затевает такую несерьезную беседу».
Дадим слово еще одному очевидцу — писателю Максиму Горецкому, который видел Купалу в Белорусском клубе на Виленской, 29, видел, правда, спустя пять лет после первой его встречи с Павлиной Меделкой. Тогда, стесняясь, Купала прочел тихим грудным голосом несколько своих стихотворений. И кажется, станцевал полечку с какой-то девушкой. Потом выпил стакан чаю в буфете и тишком ушел из клуба. Был он тогда еще «молодым, лет 30, и блондин, отчего казался еще моложе. Ходил в скромном сером костюмчике и в старых, поношенных ботиночках». Герой, рассказывающий об этом у Горецкого, подумал: «Такой незаметный человечек, а так складно пишет стихи!»
Совсем другим Купала показался хозяйке квартиры, где он остановился и где его назавтра впервые встретила Меделка. Но кто она была, эта хозяйка? Почему и на склоне лет Павлина Викентьевна не назвала ее имени? Кто из редакции привел Купалу на эту квартиру? Ибо, думается, перво-наперво в «Нашу пиву» пошел он в то утро: ему хотелось поскорее увидеться с людьми, представлявшимися издалека исполинами духа, бескорыстными защитниками всего прекрасного, светлого, всего для него
