Неслучаен тут стонущий тын, как и хохлик-дьяволенок, перебегающий дорогу любви…
Ты согрела сердце мне
В полутьме и полусне;
Пани ты была, я — пан…
Имя пани знала молоденькая Павлина Меделка. Не было ли оно именем той хозяйки, которую не назвала Павлина Викентьевна, вспоминая о первой встрече с Купалой? Ее имя знал и В. И. Самойло, когда писал Б. И. Эпимах-Шипилло: «Любовь женщины — любовь слепая, распыляющая душу, творящая чудеса; эта любовь пробуждает и «чудо», заложенное в поэте; любовь мужского духа, зрячая, просвещенная, воедино собирает душу поэта чистейшим чувством дружбы, благодарности, делает из него настоящего рыцаря духа без страха и упрека — героя не на минуту, а на всю жизнь».
Откуда вдруг у Самойло это противопоставление любви женской и любви мужской? Почему в том же письме от 2 декабря 1909 года он «по поводу нашего бедного Яну-ка» выражал неприкрытое опасение: «боюсь за него очень»? Что он имел в виду?..
Это называют любовью с первого взгляда. Была ли она в самом деле таковой, трудно сказать, но что все началось с первой встречи, это несомненно. А первая встреча произошла действительно в то время, когда еще «звенели холода» — в марте 1909-го, не в самом начале, но где-то близко к нему. Вацлав Ласовский вспоминает, что в Вильно из Петербурга он переехал именно «в первых числах марта» и, надо полагать, где-то вслед за этим праздновал новоселье, на котором Купала и встретился с нею. Ласовский снял квартиру на Александровском бульваре в доме номер 18. Она была совсем небольшой: комната — четыре аршина на восемь, и примыкающие к ней крохотные сени — пол-аршина на четыре, которые делали жилье немного просторнее и к тому же оказывались бесплатными; с ними квартира выглядела совсем не шестирублевой в месяц. За столом из редакции были Антон Левицкий и Янка Купала. Редактор и издатели не посчитали для себя за честь присутствовать на столь скромном новоселье^ Из домашних нового секретаря газеты были жена и ее сестра. В своих воспоминаниях В. Ласовский то обеих сестер называет Пеледами, то лишь сестру своей жены — Софью Иванаускайте. В этом уже выражалось отношение пана Вацлава к своей жене: он вроде забывал, что и она — Лаздину Пеледа, и она — писательница.
Под псевдонимом Лаздину Пеледа сестры из Каунаса Мария и Софья Иванаускайте выступили в литовской литературе еще в 1898 году. К этому новоселью в Вильно у сестер уже были изданы книги «Скиталец», «Исчезло, как сон», «Матушка позвала». Была у них и еще одна книга, ровесница купаловской «Жалейки», — «Прекрасная жалейка». Как это удивительно совпадало: он, Купала, — просто жалейка, они, Пеледы, — прекрасные, волшебные жалейки! Сестры писали в своих книгах об угнетении народа помещиками, о неприкаянности выгнанных из родных мест крестьян, об их вечном хождении по мукам, о сиротском одиночестве, о горькой судьбине литовской женщины, а также о духовной опустошенности, деградации шляхты. Ничего еще вышедшего из-под пера Лаздину Пеледы не читал Купала, переступая порог их нового жилища. Но богатство и сложность внутреннего мира сестер, духовную напряженность их жизни он почувствовал сразу же, как только завязалась после первых молчаливых тостов беседа.
Благодаря Ласовскому мы знаем, о чем они тогда, будучи еще едва знакомы, говорили. Ласовский записал: «Янка Купала хвалил Блока и Словацкого. Горячей поклонницей последнего была моя жена… Значительную часть вечера заняло сравнение Метерлинка и Словацкого («Król-Duch»). Левицкий был против всяких модернов, и с ним солидаризовалась Пеледа (Софья)».
Как же часто, однако, ненароком выдают себя, свои потаенные чувства даже умнейшие люди! Уже двадцать лет спустя, вспоминая этот, 1909 год, Вацлав Ласовский сделал в машинописном оригинале собственной рукой весьма, как ему казалось, важную для охранения его чести правку. Помните: «Янка Купала хвалил Блока и Словацкого. Горячей поклонницей последнего была моя жена…» Так вот, то, что Купала хвалил Словацкого, Ласовский опускает. Словацким — в поправленном тексте — начинает восхищаться только жена пана Вацлава: не дай бог, читатель заподозрит, что у Купалы и пани Марии что-то общее!..
Не с того ли мартовского вечера у Ласовских родилось у поэта желание написать и свой сон — сон в купальскую ночь на кургане, сон о цветке счастья, которое ищут не дети, как у Метерлинка, а то ли он сам, Купала, то ли кто то другой, но обязательно взрослый герой. Об этом своем замысле поэт сразу же скажет петербургскому профессору Б. И. Эпимах-Шипилло, как только в Вильно, где-то на переломе лета и осени 1909 года, впервые с ним встретится. А тогда, на самом новоселье, когда «значительную часть вечера заняло сравнение Метерлинка и Словацкого», Купала вступил в разговор, заметив, что какая-то уж больно книжная символика у Метерлинка — совсем не то, что у Словацкого.
Пани Мария не соглашалась:
— А Великая Радость Быть Справедливым, Радость Быть Добрым, Радость Завершенного Труда, Радость Мыслить, Радость Понимать, Радость Созерцать Прекрасное?..
— Слишком много радости, — говорил Купала, — и от Труда у Метерлинка не пахнет потом. Абстракция! Меня это не трогает. А вот о царстве будущего — хорошо, о детях, рвущихся в мир, — жить, создавать Всеобщую Конфедерацию Планет Солнечной Системы, огонь, который будет согревать Землю, когда остынет Солнце, уничтожать несправедливость… Помните, пани Мария, как это там. Время ищет честного человека: «Еще нужен честный человек, хотя бы один, в качестве необыкновенно редкого явления…»
— Время до сих пор его ищет, — улыбается пани Мария, и глаза ее, искристые, оживленные, кажутся Купале, как у маленького героя Метерлинка, полными звезд. А как горячо, увлеченно говорит она о вдохновенном возвышении у Метерлинка настоящих радостей жизни, ее ценностей: Блаженства Голубого Неба, Блаженства Леса, Блаженства Видеть Зажигающиеся Звезды, Блаженства Бежать По Росе Босиком…
— А будучи голодным, больно ли станешь всем этим восхищаться? — спрашивает Купала.
— Но ведь Метерлинк мир собственничества осуждает, — парирует пани Мария. — И не только его. Вспомните Тучных в Земном Блаженстве! Блаженство Есть, Когда Уже Не Чувствуешь Голода; Блаженство Ничего Не
