Понимать — слепое, точно крот; Блаженство Ничего Не Делать и Блаженство Спать Больше, Чем Нужно, у которых руки как хлебный мякиш, а глаза как желе из персиков…
Купала удивлен: так помнить детали и подробности пьесы Метерлинка! Он говорит пани Марии комплимент, но тут же выражает и несогласие: чтобы руки лодыря да сравнивать с хлебом?!
— Воплощение Хлеба у Метерлинка, — продолжает Купала, — вызывает у меня чисто человеческое неприятие, как, впрочем, и Воды, и Огня. Ну, почему тот же Хлеб у Метерлинка должен носить роскошное убранство, кажется, паши — высокий тюрбан, ятаган? Призрак Хлеба у него с огромным животом, с толстыми красными щеками. Наша белорусская сказка никогда бы не стала так трактовать хлеб. Хлеб для нас не экзотика. Вот тут я Метерлинка не понимаю.
— Белорусский поэт и впрямь не может этого понять, если он поистине народный, — подхватывается пани Мария. Она рослая, с огневыми глазами. — И огонь для вас, пан Ян, другое, и вода… У Метерлинка он только жжет, у вас же он прежде всего купальский, очищает, и вечный, как знич… [21]
— Знич ваш, литовский, — замечает Купала.
— Если наш, то и ваш: я вам дарю, — улыбается пани Мария.
От ее улыбки на душе у Яся легко, солнечно.
Красота… Дочь Слова,
Королева одного из северных народов, —
читает он вслух из Словацкого и шутит:
— Если вы, пани Мария, королева одного из народов севера, владычица, то почему бы вам и не быть столь щедрой: принимаю от вас знич и благодарю.
Купала, встав, имитирует грациозный поклон. За столом весело, шумно. Цитирует Словацкого и хозяин квартиры, не подозревая, что весьма к месту, адресуя строки и такой оживленной сегодня своей жене, и такому галантному сегодня Купале:
Мне лик ее, сонный доселе,
Стал солнцем яснеть перед взором.
— Я же неспроста дарю вам огонь, пан Ян, — с певучим литовским акцентом, растягивая имя Купалы, говорит пани Мария. — И вообще на свете именно так, как утверждает Словацкий:
Пророки в огне возникают, и новый
Неведомый мир гусляры предвещают.
Пророки — что-то не шибко нравятся они хозяину квартиры, и он пытается увести разговор в сторону, но пани Мария и Купала и сами уже заняты иным. Они вообще, как дети, перескакивают с одной темы на другую, и оба точно помешаны на Словацком.
Она:
— …Ранам пурпурным уста отверзая…
Страданья свои увяжу я в гирлянду,
Как тот, кому больно за тысячи братьев.
Это же так прекрасно, пан Ян! Не правда ли?
Он:
— А это еще прекрасней:
Летящее солнце держа над челом,
Серебряный месяц топтала ногами.
Или:
Кровь скакуна шпоры густо омоет —
Так буду мчаться, покуда народы
Мне не покажут другую, как ты,
Хотя б королевой огня иль воды.
И как на саму королеву огня и воды смотрит на пани Марию Купала, обычно спокойный и молчаливый, а тут такой возбужденный и разговорчивый. Характера Купалы Ласовский еще не знает, а потому на разгоряченность поэта особого внимания не обращает. А пани Мария и Купала уже говорят о любви, нет, не вообще о любви, а опять же о той, о которой в «Króli-Duchu» Словацкого. Мария ужасается:
— Нет, нельзя полюбить человека только за то, что он имеет силу, что наводит страх на других, что осуждает кого-то на муку!
— Но ведь это-то как раз и удивляет Короля-Духа, — уточняет Купала. — Он сам поражен, что его полюбили-вознесли за его силу, за страх, который он на людей нагнал, за страдания, на которые свой народ осудил.
— Такого в жизни не может быть, — не соглашается пани Мария, — знать, что кто-то палач, и любить палача.
— Есть психология личности, и есть коллективная психология громады. Любовь интимная, любовь мужчины и женщины — это одно. Совсем по иным законам формируется любовь громады, общества к своему кумиру…
Все это неторопливо стал излагать Ласовский, не глядя ни на пани
