Марию, ни на Купалу, ни на Левицкого, ни на сестру жены — Софью. Его логикой поначалу очень уж было увлеклась Мария: увлеклась в Петербурге, в Императорской публичной библиотеке, где когда-то познакомились, где столько вместе читали, прочитанное обсуждали. Но давненько уже тон пана Вацлава в разговорах то ли с женой, то ли с кем другим переменился — стал академически спокойным: пан Вацлав знает себе цену, знает, что умен, и плохо, думает Мария, что показывает, что знает. Так о своем супруге Мария думает тоже давненько уже.
— Таким образом, — вещал отстраненно-холоден Ласовский, — это вполне вероятно, что утверждает Король-Дух: народ можно купить кровью, любовь народа — пролитой того же народа кровью. И Словацкий получше вашего брата, — взгляд на Купалу, — знал психологию массы, когда писал:
Не один сельчанин вечером долгим
Утешится песней и с гордостью вспомнит,
Как предок на смерть шел с отвагой великой,
Казнимый своим Королем и владыкой.
Вот видите, песня узреет заслугу даже в рабской покорности казнимых, объявит смелостью бездействие вообще, соглашательство с королем-узурпатором. А короля-убийцу не осудит. Не так ли, наши пророки? — Ласовский вновь обращает взгляд на Купалу и Левицкого. — Или вы не станете утешать себя песней перед кем-нибудь, может, более кровожадным, нежели Король-Дух?..
Глаза Купалы пылали. Он в этот момент просто ненавидел спокойный, менторский тон хозяина квартиры. А чего стоил намек на возможное прислужничество лирой, да еще кумиру, готовому купить любовь к себе кровью?!
Глаза Ласовского ледяные, черные. «Как у хохлика», — сторонясь их душой, подумал Купала.
— Вы его не знаете, — стараясь сгладить впечатление от слов мужа, говорит пани Мария. Но тосты на отходную были опять веселы и беззаботны, словно никакая черная кошка и не пробегала между гостями и хозяином. Купала, целуя руку приветливой хозяйки, может, чуть дольше, чем полагалось по этикету, задержал ее в своей, чувствуя узость ладони, холодноватость длинных пальцев.
Гостей провожал хозяин. Пани Мария оставалась на пороге, и Купала не мог забыть ни в тот вечер, ни назавтра и послезавтра тихого ее приглашения:
— Заходите…
Рыцарство духа, романтизм В. И. Самойло понимал по-своему: он был оригинальным критиком, эстетиком, философом. Любил Александра Блока, тонко и глубоко чувствуя его поэзию и опять же оригинально ее трактуя. Совсем не случайно статью Самойло, опубликованную в Минске в сборнике «Туманы» [22], Блок выделил, имя критика запомнил, его мнение посчитал одним из «немногих исключений»^ которые его чему-то научили, и в материалах «Из первой биографии» поставил это мнение в ряду с тем, что писали о его творчестве В. Брюсов, Вяч. Иванов, Д. В. Философов. Более того, между А. Блоком и В. Самойло возникла переписка, из которой сегодня известны четыре письма Самойло к Блоку.
Блока в своей статье о нем Самойло сравнивал с Достоевским. Оба писателя поражали критика пророческими прозрениями; интересовало его и отношение Блока к традиции. «С русской традицией, — писал Самойло, — связывают его Вл. Соловьев и Тютчев, а образ Мадонны ставит его в самую интимную связь с эпохой Возрождения, а отсюда — со всем последующим развитием человечества, на которое этот образ имел такое огромное влияние…»
Самойло был идеалистом, искал в жизни Мадонну, искал «чистого» романтизма, а молодость уже уходила — в 1909 году ему было уже за 30. Он нашел идеал своей любви у Блока, всем сердцем полюбил Янку Купалу. «Мне он очень дорог» — эти слова тоже из письма Самойло к Эпимах-Шипилло. Дорог, а тут на пути поэта становится женщина, да не Мадонна, а пылкая, влюбленная, самоотверженная. Мужская правда Купалы, казалось критику, может обернуться, если уже не обернулась, «нашей», их правдой — женской. А это значит, не терпит ли крах в Купале романтик, взращивать которого начал в нем Самойло, не терпит ли фиаско его, Самойло, искренняя любовь к поэту, та самая, которая — «не требует, она угадывает». Любовь Купалы к женщине требовала всего Купалы. Это видел Самойло и в отчаянии восклицал: «О, уважаемый профессор, помогите ему Вашими прекрасными испытанными средствами, не утратившими, однако, всей свежести юношеской чистоты и веры в человека сердцем. В Ваше влияние я глубоко верю… Купала Вас полюбит, помогите ему…»
Но не только от «женской» правды, от любви спасал романтик Самойло романтика Купалу. Письмо Самойло со слезной просьбой к Эпимах-Шипилло пошло из Минска в Петербург десятью днями позже, нежели из Вильно К тому же профессору было отправлено письмо самого Купалы. В нем уже не слезная просьба слышится, а крик отчаяния, безысходности. «Многоуважаемый паночек! — писал поэт 21 ноября 1909 года. — Простите, что осмеливаюсь так часто Вам надоедать, но что я, горемычный, поделаю, если мое скверное положение к этому вынуждает. Я хотел бы спросить у Вашей милости, что хорошего слыхать о моем деле? В Вильно я долго продержаться не смогу, а так искренне хотелось бы не погибнуть и пожить где-нибудь в культурном месте, чтоб закалить и отшлифовать себя для служения делу белорусскому. Пан Антоний Л., приехав из Петербурга, ничего мне утешительного не привез. Мне же очень хотелось бы засесть в Петербурге в какой-нибудь библиотеке: уж как-то страшно я люблю это занятие! Если подвернется что-нибудь, телеграфируйте мне — я в любую секунду могу к Вам явиться.
Если ничего сносного не придумаете, со мной, по правде, плохо будет.
Еще раз прося дороженького паночка и всех сотоварищей не забывать обо мне, остаюсь с уважением и искренним пожеланием всего доброго. И. Луцевич».
Гордый Купала, он в жизни менее всего жаловался на свою судьбу. А тут в одном письме о себе и «горемычный», и «скверное положение», и «долго продержаться не смогу»…
Что с Купалой действительно могло случиться что-то плохое, об этом знал Самойло, когда садился за письмо профессору Эпимах-Шипилло. Знал также, почему поэту в Вильно долго держаться не под силу, почему он может погибнуть. Женщина? Да, женщина была. Но к краю пропасти Купалу
