интересно и содержательно, с убежденностью человека «видавшего виды», знавшего множество людей, и притом людей незаурядных. Амфитеатров как-то всегда реально ощущался в Столешниках, настолько было близко и непосредственно его участие в делах и днях людей, здесь бывавших.
Всеми корнями своего существа, всеми своими связями, интересом к быту, к родной истории Амфитеатров уходил в Москву, теснейшим образом примыкал к московской литературной среде.
Совместная работа в «России», почти ежедневные телефонные разговоры между Петербургом и Москвой еще более сблизили, сдружили старую литературную когорту. Даже шумное административное закрытие «России» не ослабило их дружеских связей. Известно, что закрытие «России» последовало как кара за опубликование Амфитеатровым фельетона «Господа Обмановы».
В этом фельетоне под довольно прозрачными и легко угадываемыми псевдонимами были сатирически обрисованы последний самодержец и его влиятельный «тятенька» — Александр III. Автора «Господ Обмановых» для «охлаждения чувств» выслали на поселение в Вологду.
На пути в Вологду Амфитеатров, проезжая через Москву, заглянул, конечно, в Столешники. Был он взволнован, в возбужденном состоянии. Через несколько недель после водворения в Вологде, к праздникам, Амфитеатров прислал в Столешники откормленного гуся. В записке он написал:
«Съешьте с аппетитом, потому что такую вкусную штуку надо есть именно с чувством и расстановкой».
В виде приписки перед подписью стояла пушкинская фраза: «Трюфли Яра поминать».
В ящике рабочего стола Гиляровского долго хранилась косточка от лапки этого гуся, съеденного с большим аппетитом и запитого красным голицынским вином.
— Не возражаю против еще одного такого гуся, — сказал Дорошевич, доканчивая вторую порцию.
— Может, завтра? — спросил дядя Гиляй.
— Нет, сегодня, — возразил Дорошевич.
Каждый приход Амфитеатрова в Столешники был всегда радостным праздником и для Гиляровских, и для всех посетителей их дома. А в один из наездов Амфитеатрова в Москву — это было, кажется, после празднования пасхи — Александр Валентинович рассказал о поразившем его в юные годы факте.
— Мой отец, — начал Амфитеатров, — был священником одной из церквей в Кремле. Церковь была около самой кремлевской стены, против Большого дворца. Я бывал на многих службах в Кремле, хотя, как и подобало сыну священнослужителя, был неверующим.
Во время одной из служб после заутрени, когда молящиеся причащались, то есть выпивали ложку красного вина с частицами хлеба, монашествующие и церковные чины по человеческой слабости несколько злоупотребили вином и, естественно, захмелели. Я из любопытства остался посмотреть, как они будут подходить под благословение своего владыки.
Верите ли, Марья Ивановна, я стал свидетелем чуда, свершившегося на моих глазах. Монахи, приближаясь к своему духовному владыке, видимо, от сильного нервного возбуждения, рождаемого страхом или боязнью, мгновенно трезвели. Я за чудеса, — с улыбкой поглядывая через пенсне на окружающих, закончил Амфитеатров.
Вернувшись в 1916 году из-за границы и поселившись в Петрограде, Амфитеатров начал звонить по телефону и соблазнять Гиляровского большими гонорарами в газету «Русская воля», где он предлагал ему взять на себя московский отдел. Но все было безрезультатно.
— Что-то не тем маслом попахивают блюда этой газеты, — бросал иногда реплики дядя Гиляй, окончив телефонный разговор.
В феврале 1917 года Амфитеатров опять заехал в Столешники по пути в ссылку на север за какие-то не понравившиеся тогдашнему премьер-министру Штюрмеру строки.
— Еду ненадолго. Очень скоро вернусь, — сказал Амфитеатров, прощаясь в передней. — Дела романовской России на исходе. Даже гуся вам не успею прислать, — добавил он, вспомнив, как присылал гуся из Вологды во время своей первой высылки, в 1904 году. — Не потому, что на севере теперь гусей не найти, а просто времени на это не хватит.
А за несколько минут до этого, допивая чай в столовой, Амфитеатров говорил:
— Вернусь с севера и, знаешь, чем займусь, Гиляй? Опишу свое литературное скитальчество, начиная с наших с тобой юношеских блужданий по московским журнальчикам. Покажу это на широком литературном полотне. В центре поставлю Антона Павловича и подробно расскажу, что он для нас, тогдашней молодежи, значил. О нем я писал наскоками, от случая к случаю, а сейчас хочется сделать его настоящий литературный портрет.
Тебе тоже, Гиляй, этим надо заняться. Очень немного уже остается чеховских друзей, которые начинали вместе с ним по московским журнальчикам. А ведь это была интересная пора! В «Будильнике», «Осколках», «Зрителе», «Свете и тенях» развертывали свои дарования многие из тех, кто втайне мечтал попасть в классики.
Мы, Гиляй, как очевидцы, многое можем вспомнить и рассказать. Мы с тобой непосредственные участники многих московских и петербургских газет. А ведь у нас не написано еще настоящей истории газетного дела. Многие из наших газетных деятелей давно заслужили, чтобы о них подробней рассказать.
— Я думаю, что это нужно, Александр Валентинович, — заметил Гиляровский. — Пора вспомнить кое о ком из газетчиков — ведь много среди них талантливых, одаренных людей. Умрут, не успев рассказать о себе, и баста. У нас лишь хватает времени на то, чтобы короткий некролог об ушедших написать. А разве в нем многое скажешь…
Ты, — продолжал Гиляровский, обращаясь к Амфитеатрову, — отдельными черточками зарисовал кое-кого в «Восьмидесятниках» и «Девятидесятниках», но на этом ограничиваться нельзя. Этого, друг, мало. Они заслуживают большего.
Знаешь, что мне Влас Михайлович сказал, когда я принес ему однажды строк триста об одном скоропостижно скончавшемся актере? — спросил Гиляровский. — «Гиляй, — сказал он, — тебе начинает изменять чутье и такт журналиста. У нас на Тверской места для покойников дороже, чем в Новодевичьем и Донском монастырях. Сохрани эти строки до того времени, когда мемуары писать начнешь». Сократил, что поделаешь!
— Вот почему, возвратясь в Питер, я и хочу заняться днями моей литературной юности.
— Вряд ли выйдет что, Александр Валентинович. Попадешь опять в кипучую переделку, где
