не до прошлого будет.
— Нет, самый раз будет оглянуться назад. Начнется новая жизнь!
— Воспоминания, — медленно проговорил Гиляровский. — А ведь, пожалуй, друг мой, это и не только воспоминания, не только вчерашний день, а рассказы о том, что в какой-то мере живет и развивается в наши дни. Разве кто-нибудь, кроме тебя, может лучше и подробнее рассказать о «России», как она начинала, как делала первые шаги? Ведь «Россия» не рядовое явление! Разве подробнее тебя может кто-нибудь рассказать о том, как крепло и развивалось газетное дело в нашей стране, об отдельных видных сотрудниках? В газетах и до нас были не одни воробушки! Иногда и орлы парили над страницами.
— Вроде тебя, Гиляй!
— Какой я орел! Я только страстно люблю Москву. Готов всем пожертвовать для нее.
— Да ведь Москва — сердце России, Гиляй! Ты через нее жизнь всего народа освещаешь.
— Конечно, сердце, да и не только сердце, — вставил дядя Гиляй. — А для газеты это только каждодневная информация.
— Информация информации рознь. Разные они бывают, Гиляй! Разве твои корреспонденции из Сербии о покушении на Милана информация? Это уже политика!
— Пожалуй, ты прав, Александр Валентинович. Пожалуй, это политика, если учесть, что мне грозило за мои телеграммы в «Россию» о Милане висеть на веревке, если бы не удалось перебраться вплавь через Дунай.
— А твои информации о деяниях московской чайной фирмы Губкина и Кузнецова?
— За них я получил даже письменную благодарность от рабочих. Сердечно благодарили за вмешательство и заступничество.
— Вот видишь, а ты — информация… А твои материалы о волнениях на фабриках Морозова, о спичечном производстве? Только газетчик полностью это оценит! Нет, это больше, чем информация. Не скромничай.
— Да и ты не скромничай, Александр Валентинович. Твои и Власа Михайловича статьи не раз будоражили честных русских людей, заставляли почесываться власть имущих. Ты должен обязательно написать подробнее о появлении в печати «Господ Обмановых», подробнее, чем ты это в свое время сделал в парижском «Красном знамени».
— Молоды были, Гиляй! Кипучая кровь играла!
— Ты и напиши об этой игре кипучей крови. Да, кстати, и коснись, как создавалась «Русь». Много интересного ты можешь рассказать, Александр Валентинович… Захвати и газету «Вечернее время». Там ведь много было любопытнейших людей.
— Нашу действительность, Гиляй, должен описывать современный Достоевский. Она переплескивает рамки обыденного.
— Вообще, о «Руси» надо обязательно написать. Это будет главка для будущей истории русской журналистики. Опубликовав сообщения о зверской расправе семеновцев на Казанской железной дороге, «Русь» сделала большое дело, и роль ее, конечно, замалчивать не следует.
Писать, писать! Это, бесспорно, наш долг! Жаль только, что силенок становится меньше. Иногда тянет посидеть просто так, за стаканом доброго красного вина, чем писать что-то. А писать надо! Необходимо! Это долг перед народом и страной. Они нас вырастили, вооружили пером не только для литературных драк, но и для серьезной защиты всего, что дорого, что свято!
— Да, Александр Валентинович! Правдивое, честное слово, идущее из глубины души, — могучее оружие. Оно силой своей правды всякую нечисть сметает. Только надо, чтобы оно, это оружие, не попадало в грязные руки.
— У нас с тобой, Гиляй, руки чистые. Может, мы, как все люди, иногда и ошибаемся, но ошибаемся честно, и за это нас можно оправдать.
— Уже оправдали! К нашим словам читатели прислушиваются, они верят нам. Это большая честь!
Весь этот разговор происходил в обстановке предотъездной торопливости, запомнился так, как будто это было вчера, а не более полувека назад. Живыми встают в памяти эти люди, хотя уже давным-давно нет ни Александра Валентиновича, ни Власа Михайловича, ни Владимира Алексеевича. Гиляровский покоится в тишине Новодевичьего кладбища, Амфитеатров — где-то на чужбине, Влас Михайлович — в Ленинграде. Люди, которые знали их, будут помнить о них долго.
Несмотря на все оговорки, связанные в основном с газетой «Новое время», об Алексее Сергеевиче Суворине следует вспомнить как о даровитом журналисте [3]. В первые годы своей работы он был в рядах либеральной русской журналистики, хорошо знал лучших людей нашей литературы, театра и искусства.
В 900-е годы Суворин уже «не звучал», не имел былой остроты, был далек от Столешников, но его литературная весомость все же чувствовалась. Помнились еще его дружеские отношения с Антоном Павловичем Чеховым. Алексей Сергеевич Суворин хотя и числился «китом» газетного мира, но скорее из почтительности, по памяти, по работе прошлых лет, особенно в «Петербургских ведомостях» 70-х годов прошлого века. Весь он уже был в прошлом. Его дела, и по времени и по результатам, принадлежали прошлому, и его имя называлось без положительных эмоций.
Вся деятельность Суворина и в годы расцвета, и тогда, когда его перо и ум уже перестали служить идеалам и верованиям, которыми жили передовые люди того времени, прошла в Петербурге, в либеральных «Петербургских ведомостях». В этот период Суворин стал автором ряда драматических произведений, тонким и наблюдательным театральным критиком, а затем и хозяином собственного театрального предприятия, на которое он сам, кажется, смотрел как на прихоть богатого человека, а не как на серьезное дело.
С Москвой Суворин связан мало, бывал в ней только наездами, когда отправлялся на свою дачу под Феодосией или возвращался с нее, и останавливался, как правило, в «Славянском базаре». Деловые его отношения с Москвой ограничивались только тем, что он заходил взглянуть в свой большой книжный магазин на углу Кузнецкого моста и Неглинной или забегал, как старый театрал, в Малый или Художественный.
В Столешниках Суворин бывал редко. Но он хорошо помнил Гиляровского и обычно приглашал его к себе в «Славянский базар», чтобы, по его словам, «подержаться за ариаднину нить» в сложном и непонятном московском лабиринте.
— Без вас, Владимир
