class="v">теснясь нестройно, шла отара
с козлом библейским во главе.
В пыли дорожной, бел и тонок,
до умиленья мил и мал,
хромой старательный ягненок
едва за нею поспевал.
Нетрудно было догадаться:
боялся он сильней всего
здесь, на обочине, остаться
без окруженья своего.
Он вовсе не был одиночкой,
а представлял в своем лице
как бы поставленную точку
у пыльной повести в конце.
ПАТРИС ЛУМУМБА
Между кладбищенских голых ветвей
нету, Лумумба, могилы твоей.
Нету надгробий и каменных плит
там, где твой прах потаенно зарыт.
Нету над ним ни звезды, ни креста,
ни сопредельного даже куста.
Даже дощечки какой-нибудь нет
с надписью, сделанной карандашом,
что на дорогах потерь и побед
ставят солдаты над павшим бойцом.
Житель огромной январской страны,
у твоего я не грелся огня,
но ощущенье какой-то вины
не оставляет все время меня.
То позабудется между всего,
то вдруг опять просквозится во сне,
словно я бросил мальчишку того,
что по дороге доверился мне.
Поздно окно мое ночью горит.
Дым табака наполняет жилье.
Где-то там, в джунглях далеких, лежит
сын мой Лумумба — горе мое.
МАЙОР
Прошел неясный разговор,
как по стеклу радара,
что где-то там погиб майор
Эрнесто Че Гевара.
Шел этот слух издалека,
мерцая красным светом,
как будто Марс сквозь облака
над кровлями планеты.
И на газетные листы
с отчетливою силой,
как кровь сквозь новые бинты,
депеша поступила.
Он был ответственным лицом
отчизны небогатой,
министр с апостольским лицом
и бородой пирата.
Ни в чем ему покоя нет,
невесел этот опыт.
Он запер — к черту! — кабинет
и сам ушел в окопы.
Спускаясь с партизанских гор,
дыша полночным жаром,
в чужой стране погиб майор
Эрнесто Че Гевара.
Любовь была, и смерть была
недолгой и взаимной,
как клекот горного орла
весной в ущелье дымном.
Я вспомнить к случаю могу,
как в том году двадцатом
на волжском гибли берегу
литовцы и хорваты,
как на траве чужой страны
сражались без упрека
рязанских пажитей сыны
в Испании далекой.
Друзья мои!
Не все равно ль —
признаюсь перед вами, —
где я свою сыграю роль
в глобальной грозной драме!
Куда важней задача та,
чтоб мне сыграть предвзято
не палача и не шута,
а красного солдата.
СЧАСТЛИВЫЙ ЧЕЛОВЕК
Я был, понятно, счастлив тоже,
когда влюблялся и любил
или у шумной молодежи
свое признанье находил.
Ты, счастье, мне еще являлось,
когда не сразу, неспроста
перед мальчишкой открывалась
лесов и пашен красота.
Я также счастлив был довольно
не каждый день, но каждый год,
когда на празднествах застольных,
как колокол на колокольне,
гудел торжественно народ.
Но это только лишь вступленье,
вернее, присказка одна.
Вот был ли счастлив в жизни Ленин,
без оговорок и сполна?
Конечно, был. И не отчасти,
а грозной волей главаря,
когда вокруг кипело счастье
штыков и флагов Октября.
Да, был, хотя и без идиллий,
когда опять, примкнув штыки,
на фронт без песен уходили
Москвы и Питера полки.
Он счастлив был,
смеясь по-детски,
когда, знамена пронося,
впервые праздник свой советский
Россия праздновала вся.
Он, кстати, счастлив был и дома,
в лесу, когда еще темно…
Но это счастье всем знакомо,
а то — не каждому дано.
Поэтическая судьба Владимира Фирсова складывалась удачно. В первых же публикациях, в первом же сборнике «Березовый рассвет» читателем были уловлены своеобычные, ясные поэтические звуки, в которых естественно и непринужденно жила юношеская сердечность. Лирический герой В. Фирсова заявил о себе как о личности, трепетно, взволнованно чувствующей красоту, захватывающую переменчивость родного лика отеческой земли. Мир природы и человек в нем — вот, пожалуй, одна из главных тем поэта, наделенного зоркостью взгляда, эмоциональной отзывчивостью и дорогим, редким качеством чувствовать все смысловое и звуковое богатство русского слова, всего напевного строя русской речи.
В одном из ранних стихотворений В. Фирсова, «Раздумье», есть такие строки, весьма свойственные направленности и поэтике его лирики:
Я ищу свою песню
В лесах, меж высоких деревьев,
Там, где пилы гудят…
Я ищу свою песню во всем:
В скрипе сонных калиток,
В разбуженной утром деревне,
Даже в бабочке,
Спящей
На мягком цветке полевом.
Лирическая стихия, так непринужденно и властно увлекающая поэта, иногда заставляющая прибегать его к повторам, к раз найденным образам, по мере обретения поэтической зрелости и, если так можно сказать, самоуважения таланта, в дальнейшем творчестве как бы направляется в строгое русло целенаправленных эстетических поисков.
Любование картинами русской природы — действительно чарующими, истинно вдохновляющими — не столько сменяется, сколько обогащается конкретными приметами времени. Я бы даже сказал так: в лучших пейзажных стихах поэта мы начинаем угадывать сложный мир современника.
Так в нелегких, в удачных и неудачных пробах рождалась гражданственность в поэзии В. Фирсова, которая, не затмив ее лиризма, проложила путь к стихам ярко выраженной публицистичности и,
