Но ведь со смертью я уже сколько лет играю в кошки-мышки. И нервы у меня выдерживают.
Так что же меня так подкосило?!
Пусть это смешно, но эта та куча мусора, которая осталась на том месте, где когда-то стоял «испанский замок» — моя шахта, на чьем фронтоне красовались священные для меня слова: «Труд — дело чести, славы, доблести и геройства».
Загадываю на любимой книге
Понедельник 4 апреля. Сегодня — день расправы надо мной. Приказ предстать за несколько часов до «гражданской казни» пред грозные, то бишь «кошкины», очи имел цель подвергнуть меня моральной пытке. Невеселое это занятие — сидеть несколько часов в прихожей и заниматься очень неблагодарным делом: разгадывать ребус своей (и, что гораздо хуже, маминой) судьбы. Глупо и унизительно! Сиди и рассматривай оба коридора, куда выходят двери кабинетов следователей, площадку и лестничную клетку! Провожай глазами снующих туда-сюда военных, полувоенных, штатских и прочих типов!
Нет, этого удовольствия я вам не доставлю!
Я предпочла провести эти часы иначе. Расстегнув свое кожаное пальто, я расположилась на диване поудобнее. Рядом положила свою полевую сумку, вынув из нее две плитки шоколада и книгу шведского писателя Акселя Мунте «Легенда о Сан-Микеле».
Аксель Мунте — большой души человек, и его книга всегда производит сильное и сложное впечатление: глубина взглядов и простота, ясность, правдивость, какая-то душевная чистота, немного фатализма, немного мистицизма и красота видны в каждой строчке этого врача-писателя, этого Человека с большой буквы!
Мне, старому шахтеру, свойственно, однако, по примеру сентиментальных девиц прошлого века загадывать на любимой книге, открывая ее наугад.
Я открыла и увлеклась чтением.
Автор чуть было не поддался соблазну. Светила полная луна… Ему было 26 лет… Молодая графиня, тоскующая в загородном замке… Прогулка вдвоем в лодке… Крик совы, нарушивший очарование этой ночи… Затем — диалог с собакой и, чтобы не рисковать еще одной подобной прогулкой по озеру, он предпочел прогулку в Лапландию. Цепь приключений и случайностей. Случайно из обрывка газеты он узнал об ужасной эпидемии холеры в Неаполе. Он врач. Его место — там. И вот он в Неаполе, в самом центре эпидемии.
Тут есть над чем подумать!
Что заставляет его бросить все, что приятно, красиво, что способствует успеху в обществе, карьере, богатству? Что же это такое, что превыше всего, что привело его в грязнейшие трущобы, наполненные умирающими, крысами и мертвецами? Какие побуждения заставляют преодолеть страх?
Если (как я в этом не раз убеждалась) страх делает человека подлецом, то не напрашивается ли вывод, что, преодолевая страх, человек поднимается на такую высоту, куда уже не долетают брызги грязи?
Страница за страницей; шоколад — квадратик за квадратиком, и душа обретает равновесие, — то равновесие, которое помогает человеку верующему встать на ноги после молитвы в храме Божием… Ой, да простит меня святой Никола, Мир Ликийских Чудотворец, «покровитель в пути сущих, в темницах пребывающих, всех неправедно гонимых»! Уж до чего же не похоже логово КГБ на храм Божий!
Вдруг «раздался глас», отнюдь не «свыше» (что вполне понятно: выше — чердак), а снизу (что тоже вполне естественно для подобных «ангелов»).
— Евфросиния Антоновна! Зайдите ко мне.
«Справедливости не просят, а требуют!»
И вот я опять в кабинете полковника. Самого полковника нет. Принимает меня майор. Со сдержанной и самодовольной улыбочкой, аккуратный и, я бы сказала, до какой-то степени привлекательный, он садится, предлагая сесть и мне.
— Ну, как настроеньице? — спрашивает он с елейной улыбочкой.
— Соответственное… — отвечаю я, пожимая плечами.
— А если сформулировать точнее?
— То, что является нормальным для человека, который ждет расправы.
— Так вы знаете?
— Знаю! А могла бы и не знать. Мало того, что меня не предупредили, но лишь после того как убедились, что я в шахте, куда всегда на работу иду первой, — вывесили порочащее меня объявление. И парторг туда же: сначала вызвал и обработал начальников, затем обошел раскомандировки и особо пригласил всех «явиться выразить свое негодование».
— И что же? Людям самим предоставляется делать выводы, но факты надо было сообщить и осветить.
— Но вряд ли естественным светом. Эти «факты» были сформулированы так: Керсновская вела переписку со всеми — вы понимаете? — всеми столицами Европы. И стали гадать: о чем?! О, она знает девять языков! Она умна! Это тоже, очевидно, преступление? Она — на все способна!
— Ну, чего нет, того никто не докажет.
— Положим, чаще бывает наоборот: легче доказать то, чего нет, чем опровергнуть ложь.
Аксель Мунте подействовал на меня значительно благотворнее, чем бром. Я даже беззаботно улыбнулась портрету Дзержинского. Затем взяла на себя инициативу в разговоре и повела речь о шахте, о работе, как будто нет у меня никаких забот и будто это не я двое суток не спала.
К щекотливому вопросу первым вернулся майор:
— Вы должны прийти пораньше, зайти в шахтком. Может, вам что-нибудь посоветуют… Кроме того, чтобы вас не искали…
— Меня? Искать? А что я, в прятки играю? И что они могут мне «посоветовать»? Это я могла бы им посоветовать не нападать из-за спины. Для того чтобы они поняли неблаговидность своего поведения, их следовало бы перевоспитать, но это не в моей компетенции. А в пять двадцать я буду там, где надо. И никому искать меня не придется.
На этом разговор закончился.
Уже на лестнице майор меня спросил, хотя в интонации чувствовался не вопрос, а, скорее, утверждение:
— Так завтра вы зайдете к нам?
— Зачем?
— Может быть, попросить о чем-либо…
— Сомневаюсь! Просить… Чего? Справедливости? Так справедливости не просят, а требуют… если есть, от кого ее ожидать. А просят лишь о милости и снисхождении.
— Все же вы, наверное, зайдете.
— Если вы прикажете. А по своей инициативе — нет.
Яркий, солнечный апрельский день. Время — 17.15. Пять минут до открытия собрания. Обычно собрать людей нелегко. В ход пускаются приманки: буфет с пивом, даровое кино и прочее. И то люди тянутся, тянутся… И открывается собрание, если ему вообще суждено открыться, с большим опозданием.
Но на сей раз — нет. Время еще не вышло, а места уже все заняты.
Чувствую себя неважно: во рту сухо, и губы будто бумагой обклеены. Боюсь, кабы голос не изменил. Настроение, однако, приподнятое: предстоит борьба, а в борьбе я не сдаюсь. Плохо, что, кроме шоколада, я ничего не ела. Выпила только кружку горького черного кофе.
