очень срочным проектом.
Рейхсфюрер снял китель и рубашку и растянулся на диване. Керстен сел рядом. Все было как обычно, и в то же время все вокруг казалось нереальным, невозможным.
Что, если проект, от работы над которым так устал Гиммлер — и от этой усталости его собирается лечить Керстен, — тот самый, что поразит голландский народ? Не с этого ли совещания вышел Гейдрих? Не за этим ли вызвали в Берлин Раутера? Но что может сделать Керстен и может ли он сказать хоть что-то? Он подслушал государственную тайну. Он даже намекнуть не имеет права.
Руки доктора сами собой, без всякого его участия, двигались по привычному маршруту, разминали, собирали нервные пучки под кожей. Гиммлер то коротко вскрикивал, то вздыхал с облегчением. Все было как обычно.
Однако все-таки что-то было не так. Во время пауз в лечении Керстен, обычно такой внимательный и разговорчивый, слушал плохо и ничего не отвечал.
— Сегодня вы витаете в облаках, — дружелюбно сказал Гиммлер. — Наверняка это из-за ваших писем, бьюсь об заклад. Брандт мне говорил, что ваши прекрасные дамы часто вам пишут. Ах, женщины!
Гиммлер легонько похлопал Керстена по плечу, мужчина — мужчину, человек — человека, сообщник — сообщника.
— Ну, это не мешает вам лечить меня на славу. Я должен буду работать как вол. До завтра…
3
Когда Керстен вернулся к себе домой, у него было такое лицо, что Элизабет Любен сразу поняла: случилось большое несчастье.
Пока доктор рассказывал ей все, что слышал, она пришла в ужас вместе с ним, но все двадцать лет, что она была рядом, ее задачей было ему помогать и ободрять в тяжелые минуты. Она стала уговаривать Керстена, что, может быть, он зря мучается. Он слышал только обрывки разговора. И уверен ли он, что правильно их истолковал? Прежде чем приходить в отчаяние, надо разузнать получше.
Ей удалось убедить Керстена поесть. Но после обеда он понял, что больше не может оставаться в неведении и должен получить ответы на страшные вопросы, которыми он сам себя измучил.
Он позвонил Брандту и попросил о встрече с глазу на глаз. Брандт сказал ему прийти тем же вечером, в шесть часов, в его кабинет.
Керстен не пытался хитрить с Брандтом. Он сразу перешел к делу и рассказал об услышанном в столовой Генштаба разговоре Гейдриха и Раутера.
Пока Брандт слушал, тонкие черты его лица мало-помалу напряглись, он отвел взгляд от лица Керстена. Наконец, он вполголоса сказал:
— Что ж, вы знаете…
— Это правда? Вы знали? Что происходит?
Он не спрашивал, он кричал.
Брандт поколебался, потом в упор посмотрел на доктора — единственного имевшего человеческий облик среди тех, кто окружал его днем и ночью. Брандт не мог устоять перед тем, что видел в его глазах. Он закрыл дверь на ключ и все так же вполголоса сказал:
— Если вдруг кто-то придет, я скажу, что вы меня лечите.
Потом он направился к одному из столов, на которых были аккуратно разложены стопки документов. Из кучи папок он достал конверт, на котором прописными буквами было написано: «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО», и положил его сверху. Сделав это, он подошел к Керстену, тронул его за плечо и прошептал:
— Только не забудьте: я вам ничего не говорил и сам ничего не видел. Не забудьте, ради всего святого!
Он резко повернулся спиной, подошел к окну и прислонился лбом к стеклу. Внизу, на Принц-Альбрехт-штрассе, в глубине сумерек мелкий зимний дождь торопил прохожих.
Видел ли это Брандт?
Керстен постоял несколько секунд с конвертом в руках, не решаясь взглянуть на его содержимое. Наконец, он упал в кресло и начал читать.
Он увидел написанный черным по белому, подробно расписанный — деталь за деталью, параграф за параграфом, запятая за запятой — приговор целому народу.
Документ, который был у него перед глазами, был четким и ясным. Там говорилось, что среди всех народов, проживающих на оккупированных территориях, голландцы заслуживают самого сурового наказания: они виновны не только в сопротивлении, но и в предательстве. Жители Голландии, принадлежащие к чистой германской расе, должны были быть бесконечно благодарны Германии, избавившей их от попавшей под еврейское влияние королевы и еврейской демократии. Вместо этого они отвернулись от своих спасителей и предпочитают англичан. Они проявили неблагодарность. И самое страшное преступление — они вероломно предали свою расу.
Совсем недавно в Амстердаме бунтовщики нанесли потери полицейским из гестапо. Чаша терпения переполнилась, предатели должны быть обезврежены.
Таким образом, Адольф Гитлер, фюрер Великой Германии, поручил Генриху Гиммлеру, рейхсфюреру СС, обеспечить массовую депортацию голландского народа в Польшу, в Люблинскую область.
Гиммлер, в свою очередь, предписывал следующее.
Три миллиона мужчин должны отправиться к назначенным им территориям пешком. Их семьи — женщины, дети и старики — будут погружены на корабли в голландских портах и доплывут до Кёнигсберга, а оттуда по железной дороге поедут в Люблин.
Исполнение этих мер должно начаться 20 апреля — как подарок Гитлеру на день рождения [37].
Керстен закончил читать, но продолжал держать бумаги. Руки тряслись, он не мог унять дрожь.
Вырисовывалась чудовищная картина.
Оторванные от родных берегов западного моря миллионы людей, движущиеся к ледяным землям на восток. Им предстоит пересечь всю Европу под ударами палок и прикладов надсмотрщиков. Они бредут нескончаемыми колоннами по бесконечным дорогам — голодные, оборванные, мокрые от дождя, терзаемые ветром.
Временами из представившейся Керстену кошмарной картины этого исхода всплывали лица самых дорогих его друзей. Ему виделись женщины, дети, старики, набитые в трюмы, где было нечем дышать, или загнанные в товарные вагоны, мучимые жаждой, задыхающиеся от недостатка воздуха и вони собственных испражнений…
Керстен уронил бумаги на стол, вытащил из кармана записную книжку, вырвал из нее страницу и на этом клочке бумаги дрожащей рукой, обычно такой сильной и ловкой, записал краткое содержание жуткого документа.
Был вечер 1 марта. Всего через несколько недель Гиммлер преподнесет Гитлеру подарок на день рождения.
Керстен засунул бумаги обратно в конверт, положил конверт в ту же стопку, из которой его вынули. Брандт повернулся и встретился взглядом с доктором.
— Вы считаете, что это хорошее решение? — спросил Керстен.
— Это отвратительно — арестовать и отправить в рабство целый народ, — отозвался Брандт.
Он закрыл лицо руками, как будто от стыда, что должен участвовать в этом чудовищном деле. Потом он пробормотал голосом, полным одновременно и отвращения к себе, и страха перед наказанием:
— Запомните, дорогой Керстен, — никогда и никому не говорите, что я давал вам читать эти бумаги.
4
Его большая и удобная машина,
