фронте все ее друзья-товарищи, она писала бесконечные заявления о переводе, просилась в армию, в Москву, в партизаны, но ее не пускали — слишком много было минусов для ее активной деятельности на временно захваченной врагом территории.
Но сестра всегда была человеком решительным. Она взяла в районном отделе командировку в Барнаул, якобы для своих хлопот в крайоно, а для меня пропуск в Чебоксары, к теткам. И прямо на бланке «Барнаул» в ее командировочном удостоверении переделала на «Чебоксары». Психологически сделано было верно, лучше, чем подчищать, — откровенно и грубо.
Одна сестра на это бы не решилась. Помню, мы приехали к Верочке Шварц — ее подружке, той самой, с которой они вместе прибыли сюда из Горького. Верочка жила к тому времени в районном селе Мамонтове, успела выйти замуж, ждала ребенка, была спокойна и, быть может, именно от своего спокойствия решительна. Она понимала необходимость нашего отъезда, это она «попалась»: от тоски и одиночества начался роман с учителем — совсем чужим человеком, за ними следили, все село увлекалось этой охотой, им пришлось жениться, они перевелись в другую школу, а теперь с ребенком как ей было ехать в Горький, на запад, откуда продолжали катиться волны эвакуированных. Нечто похожее могло бы произойти с нами — что тут невероятного. Но это был другой характер: сестра — отчаянная и талантливая, — ей все позволено, а Верочка — трезвая и уравновешенная. То, что произошло с ней, ничуть этому не противоречит, напротив, подтверждает. Сестра бы легко махнула рукой на село, которое развлекалось на ее счет, на доносы и анонимки, летевшие в район, — поступила бы, как сочла нужным. А Верочка не смогла, не хватило сил.
Но понять, что нам необходимо уехать, помочь в этом — она могла. Верочка и переписала пропуск. Взяла ручку и решительно вывела на бланке крупным почерком учительницы «Чебоксары» поверх «Барнаула».
Потом мы простились. Она жила на самом краю Мамонтова, невдалеке от дома, где я с приятелем обычно ночевал, когда приходил на базар. Она проводила нас до опушки леса, дальше дорога вела прямо в Суслово — двенадцать километров, и долго стояла, глядя нам вслед, — высокая, уже грузная, кажущаяся еще больше от белого оренбургского платка: сестра оставила ей самое дорогое, что у нас еще было, — мамин платок.
Они тогда очень дружили с Верочкой, для сестры в бытность ее в Горьком дом Шварцев всегда был настоящим домом, я тоже привязался к ней, всегда очень ждал — веселую, мягкую, рыжую и добрую, что-то она, видимо, еще задевала во мне; она часто приезжала к нам, хотя для того, чтобы повидаться, ей приходилось проехать из того села, где она жила сначала, сорок-пятьдесят километров, но кругом для нее за тысячи верст совсем никого.
Жалко ее было: мы уходили в неизвестность, но куда-то ближе к дому; в этом была логика, верность собственной судьбе. Опять почудилась беззаботность, свобода. А Верочка оставалась одна, все у нее в прошлом: пойдут дети, семейный дом, рядом чужой человек.
Я крепко запомнил момент, когда сидел на чемоданах — осталось их всего два — в маленькой станционной комнатушке, в Алейске, а сестра подошла к окошечку кассы брать билет. Мы на всякий случай простились — все-таки была война, могли тут же забрать и отправить куда надо: пропуск явно подделан, а ехали мы на запад. «Очень яркая лампа», — шепнула сестра и пошла к окошечку, тасуя документы: сначала пропуск мой — настоящий, потом свой — поддельный; или лучше — сначала свой, потом мой…
Была глубокая ночь, и замороченная за день кассирша дала билеты сразу, особенно не вглядываясь в Верочкино чистописание. Мы сели в поезд до Новосибирска, он был пустым, и съели все, что припасли на дорогу: так было уговорено — ничего не есть до получения билета (два дня мы жевали одни огурцы, пересаживаясь с одного грузовика на другой — полтораста километров до Алейска).
А потом опять вокзалы и пересадки: Новосибирск, Свердловск, Казань, последние деньги, торговля предусмотрительно захваченными из богатого сибирского села мылом и водкой; спичками я торговал уже в Казани, на базаре, когда выяснилось, что нам не хватает на билеты на пароход… Волга, которую я снова толком не успел разглядеть, а мы уже приплыли, и наш путь по кривым улочкам вверх и вверх, и на горе маленький домик; тетки, мамины сестры, как в Москве: со своим сложившимся бытом, беленьким дедушкой — совсем стареньким и тихим, и грозный взгляд теток на наш единственный (уже!) чемодан. «Где вещи? В камере хранения?» — это был первый вопрос к сестре после нашего прибытия.
Было что-то жалкое в нашем возвращении к теткам: мы убегали от них, шли собственной дорогой, по своему — нашему — пути, гордились собой, посматривали на них свысока, а выдержали только год: чуть стало прижимать — вернулись. Но это ежели смотреть на наше возвращение, так сказать, «литературно». На самом деле все было проще: сестре со мной стало трудно, учительствовать она не хотела, рвалась в Москву, руки ей надо было освободить. А куда еще девать меня?
И вот мы живем все вместе в маленькой комнате, угловой, в четыре окошка. Еще есть кухонька, дворик, сарай. Нас сначала пятеро — две мамины сестры, дедушка и мы с сестрой. Света нет, нет керосина, горит коптилка, воду таскаем снизу, у меня есть возможность показать свое искусство — колю дрова на зиму. Уже осень, вот-вот школа, город непонятный, между двумя высокими холмами, на склонах улочки — кривые, узкие, посередине, на главной улице, — асфальт, грязь непролазная, глина, где-то Волга, но до нее мне нет дела, а на той стороне лес — сырой и зябкий. Вот такие ощущения.
Сестра устроилась на работу в контору «Заготзерно», на горе, еще выше — над нами: принимала хлеб у колхозников, но скоро ушла оттуда и стала заниматься почти прямым своим делом — ихтиологией: работала инспектором рыбнадзора, все время ездила в командировки, это она любила, ее активность нашла выход, рассказывала чудеса про чувашские села, о людях, с которыми встречалась, кто-то приезжал вместе с ней, оставался ночевать, — и каждый ее шаг, поступок, слово вызывали у теток раздражение: им было все равно, дело она говорит или нет, хвалят ее или ругают, — все было не по ним.
А я уже был в школе, в огромном восьмом классе, человек сорок-пятьдесят, последний год совместного обучения.
Я как-то затерялся в нем, сник. Я еще по инерции вступил в комсомол, пытаясь хоть как-то реализовать в себе детские ощущения. Нас принимали с мрачной торжественностью, заполняли в райкоме два списка: один вновь принятых, а другой — добровольцев
