Когда его уложили после причастия, ему стало на минуту легко, и опять явилась надежда на жизнь. Он стал думать об операции, которую предлагали ему. “Жить, жить хочу”, – говорил он себе. Жена пришла поздравить; она сказала обычные слова и прибавила:
– Не правда ли, тебе лучше?
Он, не глядя на нее, проговорил: да.
Ее одежда, ее сложение, выражение ее лица, звук ее голоса – все сказало ему одно: “Не то. Все то, чем ты жил и живешь, – есть ложь, обман, скрывающий от тебя жизнь и смерть”. И как только он подумал это, поднялась его ненависть и вместе с ненавистью физические мучительные страдания, и с страданиями сознание неизбежной, близкой погибели». Здесь нам становится понятным, что герой не думал о спасении души, что его вера – просто способ выторговать себе жизнь. Иван Ильич надеялся, что причастие сможет продлить его существование, а когда понимает, что это не сработало и он все равно умрет, в нем разливаются ненависть к живой жене и боль.
И наконец, финальная сцена, кульминация сюжета – миг до смерти и смерть.
«В это самое время Иван Ильич провалился, увидал свет, и ему открылось, что жизнь его была не то, что надо, но что это можно еще поправить. Он спросил себя: что же “то”, и затих, прислушиваясь. Тут он почувствовал, что руку его целует кто-то. Он открыл глаза и взглянул на сына. Ему стало жалко его. Жена подошла к нему. Он взглянул на нее. Она с открытым ртом и с неотертыми слезами на носу и щеке, с отчаянным выражением смотрела на него. Ему жалко стало ее.
“Да, я мучаю их, – подумал он. – Им жалко, но им лучше будет, когда я умру”. Он хотел сказать это, но не в силах был выговорить. “Впрочем, зачем же говорить, надо сделать”, – подумал он. Он указал жене взглядом на сына и сказал: Уведи… жалко… и тебя… – Он хотел сказать еще “прости”, но сказал “пропусти”, и, не в силах уже будучи поправиться, махнул рукою, зная, что поймет тот, кому надо.
И вдруг ему стало ясно, что то, что томило его и не выходило, что вдруг все выходит сразу, и с двух сторон, с десяти сторон, со всех сторон. Жалко их, надо сделать, чтобы им не больно было. Избавить их и самому избавиться от этих страданий».
Заключительная сцена очень сильная. Смерть здесь то настоящее, что противопоставляется фальшивой жизни. Герой в последние минуты понимает это, и вместо ненависти к окружающим его близким испытывает жалость к ним, просит прощения и получает право на смерть. И стоит обратить внимание на маленький эпизод, когда герой оговорился и не смог уже поправиться, но он «знал, что поймет тот, кому надо». Здесь имеется в виду не жена, это отсылка к вере Ивана Ильича в Бога, искренней вере.
«“Кончено!” – сказал кто-то над ним. Он услыхал эти слова и повторил их в своей душе. “Кончена смерть, – сказал он себе. – Ее нет больше”. Он втянул в себя воздух, остановился на половине вздоха, потянулся и умер».
На момент написания повести Лев Николаевич уже серьезно переосмыслил свою жизнь. Его духовные поиски всегда опирались на тему смерти и послесмертия, посему финал данного произведения неудивителен. Он в точности соответствует мировоззрению автора. С годами Толстой все чаще возвращается к открывшейся ему еще в молодости мысли, уясняет ее все более четко. Человеку дана бесконечная жизнь, бесконечное бодрствование. Оно перебивается недолгими временными засыпаниями, которые мы воспринимаем как жизнь в настоящем. Они заканчиваются пробуждением в смерть, в бесконечную жизнь. Время условно.
В тот последний для него 1910 год Лев Николаевич пишет: «Пора проснуться, т. е. умереть. Чувствую уже изредка пробуждение и другую, более действительную действительность».
И заключительное. Из повести «Смерть Ивана Ильича»: «“А смерть? Где она?” Он искал своего прежнего привычного страха смерти и не находил его. Где она? Какая смерть? Страха никакого не было, потому что и смерти не было. Вместо смерти был свет».
«Власть тьмы»
Говорил ты мне спервоначала, как я этой блудной скверной занялся, говорил ты мне: “Коготок увяз, и всей птичке пропасть”, не послушал я, пес, твоего слова, и вышло по-твоему. Прости меня Христа ради.
Л. Н. Толстой
Летом 1886 года Лев Толстой помогал бедной вдове перевозить сено и ударился ногой о телегу. В результате получил рожистое воспаление на месте ушиба, и ему пришлось долго лежать. Во время вынужденного безделья Лев Николаевич начал писать драму «Власть тьмы», которая была им задумана несколько раньше, после того как он узнал подробности одного уголовного дела.
Софья Андреевна тогда еще была допущена к переписыванию рукописей, чему сильно радовалась, т. к. любила художественные работы мужа. Но работа еще не была завершена, когда ей пришлось срочно выехать на похороны матери.
Еще до того, как «Власть тьмы» напечатали, многие люди познакомились с ней в рукописях и высказали желание увидеть постановку этой драмы на сцене, но пьеса была запрещена цензурой. Из слов Софьи Андреевны: «По этому поводу я написала недоумевающее письмо начальнику по делам печати, Феоктистову, который мне отвечал длинным письмом, объясняя, что в “Власти тьмы” цинизм выражений, невозможные для нерв сцены и т. п.».
Пьесе устраивали массовые чтения, тем более что она была первой драматургической работой Льва Николаевича. «Всюду восхищались этой драмой, и запрещение цензурой напечания ее возмущало все общество. Вероятно, это заставило Феоктистова одуматься, и он привез разрешение к печати…» «Власть тьмы» продекламировали в высших кругах общества, при Великих князьях и при императоре Александре III. Император, прослушав, выразил свое мнение: «Чудная вещь».
Родственница Льва Николаевича, графиня А. А. Толстая писала Толстому: «Драма действительно действует прямо на совесть и полезна всем, в том числе и мне».
Критик и друг семьи Н. Н. Страхов отозвался в такой манере: «Давно я не испытывал такого свежего, чистого художественного впечатления. Видна та же сила, правда сцен и характеров и речей, далеко превосходящая силу других писателей, всегда с трудом сочиняющих свои сцены и разговоры…» И он же пишет: «Вы гениальный мастер, в этом не может быть сомнения. Если вы захотите произвести какое-нибудь впечатление, то производите его неотразимо… Ваш Аким прелесть, Марина бледна, Никита не интересен…»
Хочется отметить и суждение И. Е. Репина: «Драма оставляет глубокое нравственное, трагическое настроение. Это неизгладимый урок жизни». Хотя он и критикует сцену с попыткой самоубийства одного из главных персонажей, Никиты. Видимо, этот эпизод был груб для его художественной натуры.
Софья Андреевна уверенно заявляла: «Успех этой драмы я лично приписываю той художественной правде, которую без прикрас и компромиссов ярко и беспощадно, как настоящий художник, изобразил Лев Николаевич. Вот он – народ, и вот та “Власть тьмы”, которая все еще царит среди него».
А. А. Стахович, а именно он читал императору пьесу, в письме жене Толстого говорил: «… не мое мнение, а гений Льва Николаевича и не мало-помалу, а сразу всех поразил страшной, потрясающей душу драмой, открыл слушателям быт неведомых им людей: их жизнь, грехи и покаянье! Всех глубоко тронула святая простота косноязычнаго Акима; поразил и цинизм пропойцы солдата, и его определение ужасной судьбы “многих миллионов русских баб и девок”, и финальный аккорд его рассуждений: “Это самое глупое ваше сословие… пустое ваше сословие…”»
Но далеко не все отзывы были так восторженны. Например, А. А. Бронзов, ученый и писатель, высказал свое отношение к пьесе в большой статье: «А напиши кто-либо из обыкновенных смертных даже и весьма богатую содержанием пьесу такого именно рода языком, ее не стали бы слушать, ее не пустили бы на “образцовую” сцену, ее по косточкам разнесли бы и осмеяли бы те же лица, какие теперь, из пресмыкательства пред своим кумиром, ничего не имеют против подобного извозчицкого языка».
«Какие же достоинства усмотрены нами во «Власти тьмы»? Никаких. Ни одно из действующих лиц, сколько-нибудь существенных, не охарактеризовано автором более или менее безупречно: всюду или ненатуральность, или неожиданность, или просто сплошная нелепость. Основная тема о власти тьмы не выяснена сколько-нибудь солидно и обоснованно… Лица, имеющие и разум, и силу не поддаваться модному увлечению Толстым, заметили, что в сущности “пьеса не нравится никому” из бывших в Александринском театре на первом ее представлении, “что она не произвела никакого впечатления”, что “публику” больше интересовало лишь то, какие “колена” выделывали актеры, так как “самая драма оказалась” зрителям “ненужной и чужой”».
