В 1887 году еще не законченный текст «Николая Палкина» попал без ведома Толстого к студенту М. А. Новоселову и был им нелегально отпечатан. Студента арестовали, Льву Николаевичу пришлось вмешаться, чтобы того выпустили.
В начале 1888 года в переписке с П. И. Бирюковым Толстой пишет: «Хотел вдогонку вам писать, дорогой Павел Иванович, что затея моя о печатании Палкина глупая, лучше оставить». Л. Толстой сначала согласился на предложение издать «Палкина» подпольно или за границей, а потом передумал.
Но в 1891 году статью напечатали в Женеве, в издательстве Элпидина. А скорее всего, перепечатали с какого-нибудь русского нелегального издания, со значительным количеством ошибок, пропусков, неверных чтений. С женевского издания пошли другие заграничные перепечатки.
В 1899 году статья вышла под редакторством В. Г. Черткова, но и это издание содержало много неточностей. К большому сожалению, «Палкина» выпускали еще не один раз, но полностью ошибки так и не были исправлены. Были сделаны минимум три попытки выпустить работу и в России, но ее арестовывали и приговаривали к уничтожению. Что же так не нравилось цензуре? Почему власти боялись ее распространения?
Льва Николаевича потряс рассказ старика, и поэтому он не смог остаться равнодушным. Статья была резкая и обличительная. Несмотря на то, что она осталась незавершенной и, как мы знаем, не была разрешена для публикации, она получила немалую известность, больше за границей. В отношении Л. Н. Толстого была открыта особая папка в цензурном ведомстве и заведено дело в полиции.
«Он рассказал все подробности без всякого раскаяния, как бы он рассказывал о том, как бьют быков и свежуют говядину. Он рассказал о том, как водят несчастного взад и вперед между рядами, как тянется и падает забиваемый человек на штыки, как сначала видны кровяные рубцы, как они перекрещиваются, как понемногу рубцы сливаются, выступает и брызжет кровь, как клочьями летит окровавленное мясо, как оголяются кости, как сначала еще кричит несчастный, потом только охает глухо с каждым шагом и с каждым ударом, как потом затихает и как доктор, для этого приставленный, подходит, ощупывает пульс, оглядывает и решает: можно ли еще бить человека, не убивать до смерти, или надо подождать и отложить до другого раза, когда заживет, чтобы можно было начать мучение снова и добить то количество ударов, которое какие-то звери, с Палкиным во главе, решили, что ему надо дать. Доктор употребляет свое знание на то, чтобы человек не умер прежде, чем не вынесет все мучения, которые может вынести его тело».
Одна из тем статьи – это скрытые казни, которые маскируют под жестокие наказания, а фактически они являются истязаниями и убийствами военнослужащих в армии. Николаем Палкиным прозвали солдаты царя Николая Павловича за телесные наказания: «Тогда на 50 палок и порток не снимали; а 150, 200, 300… насмерть запарывали… хуже аду всякого». «Унтер-офицера́ до смерти убивали солдат молодых. Прикладом или кулаком свиснет в какое место нужное: в грудь, или в голову, он и помрет. И никогда взыску не было. Помрет от убоя, а начальство пишет: “властию Божиею помре”. – И крышка».
В статье затронута и антивоенная тема. Для Толстого самое страшное, что человек не видит зла, совершаемого им, потому что оно прикрыто завесой антихристовой «законности», духом патриотизма и гражданского долга. Людям внушают, что убийства на войне, телесные наказания в армии, пытки в тюрьмах – это необходимость, а участие во всем этом «служилых людей» расценивается как усердие и доблесть. Лев Толстой видел в том болезнь невежественного, темного общества, одурманивание его гипнозом убеждений.
Взволнованный рассказом старого служаки Толстой призывает серьезно задуматься над причинами того, что «люди, рожденные добрыми, кроткими, люди, с вложенной в их сердце любовью, жалостью к людям, совершают – люди над людьми – ужасающие жестокости, сами не зная, зачем и для чего». Он ставит подобному обществу страшный, но заслуженный диагноз: «прогрессирующее безверие и ожесточение, регресс от христианства к языческому жизнепониманию со всеми его низостями, среди которых не только жестокость власти, но и рабья покорность со стороны граждан, готовность даже продаться и бесстыдно служить ей в ее обманах и насилиях».
Лев Николаевич пишет в статье: «старый солдат провел всю свою жизнь в мучительстве и убийстве других людей. Мы говорим: зачем поминать? Солдат не считает себя виноватым, и те страшные дела: палки, сквозь строй и другие – прошли уже; зачем поминать старое? <…> Зачем раздражать народ? <…> Прошло? Изменило форму, но не прошло.
…Если мы прямо поглядим на прошедшее, нам откроется и наше настоящее. Если мы только перестанем слепить себе глаза выдуманными государственными пользами и благами и посмотрим на то, что одно важно: добро и зло жизни людей, нам все станет ясно. Если мы назовем настоящими именами костры, пытки, плахи, клейма, рекрутские наборы, то мы найдем и настоящее имя для тюрем, острогов, войск с общею воинскою повинностью, прокуроров, жандармов.
…Если мы только перестанем закрывать глаза на прошедшее и говорить: зачем поминать старое, нам ясно станет, в чем наши точно такие же ужасы, только в новых формах. <…> Не нужно иметь особой проницательности, чтобы видеть, что в наше время все то же, и что наше время полно теми же ужасами, теми же пытками, которые для следующих поколений будут так же удивительны по своей жестокости и нелепости. Болезнь все та же, и болезнь не столько тех, которые пользуются этими ужасами, сколько тех, которые приводят их в исполнение. <…> Ужасная болезнь эта – болезнь обмана о том, что для человека может быть какой-нибудь закон выше закона любви и жалости к ближним…».
Лев Толстой уверен, что «если бы была у людей в наше время хоть слабая вера в учение Христа, то они считали бы должным Богу хоть то, чему не только словами учил Бог человека, сказав: “не убий”; сказав “не делай другому того, чего не хочешь, чтобы тебе делали”; сказав: “люби ближнего, как самого себя”, – но то, что Бог неизгладимыми чертами написал в сердце каждого человека: любовь к ближнему, жалость к нему, ужас перед убийством и мучительством братьев».
Он считает, что «если бы люди верили Богу, то они не могли бы не признавать этой первой обязанности к нему, исполнять то, что он написал в их сердце, то есть жалеть, любить, не убивать, не мучать своих братьев. И тогда слова: кесарево кесарю, а Божье Богу имели бы для них значение. Царю или кому еще все, что хочешь, но только не Божие. Нужны кесарю мои деньги – бери; мой дом, мои труды – бери. Мою жену, моих детей, мою жизнь бери; все это не Божие. Но нужно кесарю, чтоб я поднял и опустил прут на спину ближнего; нужно ему, чтоб я держал человека, пока его будут бить, чтобы я связал человека или с угрозой убийства, с оружием в руке стоял над человеком, когда ему делают зло, чтобы я запер дверь тюрьмы за человеком, чтобы я отнял у человека его корову, хлеб, чтобы я написал бумагу, по которой запрут человека или отнимут у него то, что ему дорого, – всего этого я не могу, потому что тут требуются поступки мои, а они-то и есть Божие. Мои поступки – это то, из чего слагается моя жизнь, жизнь, которую я получил от Бога, я отдам Ему одному. И потому верующий не может отдать кесарю то, что Божие. Идти через строй, идти в тюрьму, на смерть, отдавать подати кесарю, – все это я могу, но бить в строю, сажать в тюрьму, водить на смерть, собирать подати – всего этого я не могу для кесаря, потому что тут кесарь требует от меня Божие. Но мы дошли до того, что слова: “Богу Божие” – для нас означают то, что Богу отдавать копеечные свечи, молебны, слова – вообще все, что никому, тем более Богу, не нужно, а все остальное, всю свою жизнь, всю святыню своей души, принадлежащую Богу, отдавать кесарю!»
В одном из вариантов публицистической работы звучали такие слова: «Закон четко, ясно, неизменно, начертан в сердце человека. Всякий знает, что ему делать, всякий знает, что хорошо и что дурно. Говорят, много разных вер, для каждого народа свой закон. Это неправда. Всегда есть и будет только одна вера. – Вера эта сам человек с его сердцем и разумом, и не верить в самого себя нельзя. И во всех верах, какие ни есть в свете, есть один закон для всякого человека. И искать этот закон не надо ни за морем, ни на небе, как говорит Моисей, а в сердце людей».
