Курской дуге, под Сталинградом! — суровеет лицом командир. — А твой конкретно дед? В Маньчжурии за три дня до окончания войны погибший… «Последний бой — он трудный самый». Мог бы ведь и отсидеться. Три дня — и вся жизнь впереди. Но нет! Вряд ли в его голове могли зародиться такие мысли. А у меня вот зародились…
— Но тогда была война! Всё ясно, вот он — явный враг. Бей, круши, уничтожай! И сам, конечно, можешь погибнуть. Но — на войне как на войне! Не страшна смерть, когда лицом к лицу… Да и сейчас страха-то ведь никакого нет. Хочется просто понять — кто, почему, зачем? За какие идеалы, во имя какой такой высокой цели я должен идти на смерть… И вести за собой людей, вверивших мне свои жизни.
Командир глядит на часы. Пять минут до отдачи швартовых. Привычно бежит по кругу неутомимая секундная стрелка. Ещё целых пять минут! Нет, уже четыре…
— Да… На войне всё было ясно… А что сейчас? Ведь разрядка, перестройка, гласность… Войска из Германии вот выводят… Горбачёв взасос целуется с американцами и вообще находится сейчас вроде в Америке. Какая тут нахер война?
Бред какой-то…
И вновь продолжается внутренний диалог, лезут мысли, непрошенные и каверзные. Никуда от них не деться! Они рождаются и назойливо крутятся в голове. Разум, смирившись с неизбежным, требует хоть какого-то логического обоснования.
— Но почему, зачем? Что могло произойти? — опять мысли по кругу.
И вдруг спасительная:
— Может, переворот кто в Москве замутил, воспользовался случаем… Лысый хер в Америке… Ну и ясно тогда, к чему вся эта канитель — американцы решили вмешаться, наши погрозили пальцем и сказали: «Оставляйте Горбачёва себе, а к нам не лезьте!» И повысили на всякий случай боеготовность до высшего уровня. И силы на дальних рубежах стали разворачивать…
Догадка была здравая, и на душе у командира как будто полегчало. Но ненадолго. Вспыхнувшие было радужные надежды быстро сменились другими мыслями, ещё более тревожными:
— Какой нахрен переворот! Если и да, то он обречён… Кто возьмёт на себя ответственность? Кто гайки рискнёт закрутить и стадо в стойло опять загнать? А если этого не сделать, то всё развалится! Ещё хуже станет. Тогда и смысла никакого…
— Но… Есть приказ! Через час будем в точке погружения, вскроем пакет… — командир с тоской глядит на уже близкие пирсы, на готовые к отходу корабли, на свою подводную лодку.
— Может, закосить… протянуть время. Ну не могло ничего серьёзного произойти! Явно ведь какая-то ошибка. Выполнять ли в таких условиях приказ? Разберутся, потом окажется, что и не надо было. Молодец, скажут! На вот тебе вместе с Горбачёвым Нобелевскую премию мира! Такая вот проверка на вшивость…
— Тьфу! — плюёт в сердцах командир и мысленно одаривает себя испепеляющим взглядом.
Вспомнилось, как пару лет назад, по возвращении из автономки, он случайно узнал, что обе ядерные торпеды, с которыми ходил воевать, оказались неисправными. Что сходили они тогда на другой конец земли, по сути, с, бесполезными болванками — техник, готовивший торпеды на ЯТЧ, специально не присоединил к зарядам какой-то важный разъём, внеся таким образом и свой посильный вклад в дело борьбы за мир. Командиру тогда стало обидно — за себя, за свой экипаж, за ту автономку, которая оказалась по сути профанацией — и прежде чем пацифистом занялись соответствующие органы, собственноручно набил тому морду.
А вот сейчас его самого съедают шкурные мысли…
— Гнать, гнать, гнать!
Под ногами уже — горячее железо плавучего пирса, последние метры…
Командир подходит к трапу и останавливается. Лодка чуть заметно покачивается, натягивая и ослабляя изготовленные к отдаче концы. Взгляд скользит по дуге корпуса вниз, туда, где в промежутке между бортами журчит и колышется узкая полоска воды. Словно Рубикон, отделяет она свет от тьмы…
Командир делает шаг.
— По местам стоять, со швартовых сниматься! — кричит он на мостик и привычно взбегает по трапу…
Из всего экипажа только он один знает, что обратной дороги нет.
Командир всегда всё знает.
Война так и не началась. В ожидании роковой команды мы двое суток провели без сна и отдыха, но в итоге всё как-то рассосалось само собой. До снятия блокировок с ядерного боезапаса и тем более до его боевого применения дело не дошло, но утро нового дня мы встретили, на дне моря. Не пугайтесь, уважаемые читатели, нас никто не потопил — на дне мы оказались исключительно по своей доброй воле. Предельное напряжение последних дней уже давало о себе знать, появились рассеянность, апатия (что на подводной лодке чревато большими неприятностями), людям требовался отдых. Поэтому, как только тревога была снята, командир приказал лечь на грунт.
Приняв в уравнительную цистерну дополнительный балласт, механик нежно, с ювелирной точностью посадил подводную лодку на песчаное дно, глубиномер застыл на отметке сто десять метров, и лишь по едва заметному толчку мы определили, что приземление состоялось. И вот уже толща воды над головой скрывает и надёжно защищает нас ото всех ветров, штормов и прочих неурядиц верхнего мира. Здесь, на глубине, по-домашнему тихо, спокойно, уютно, и — что немаловажно — не так жарко. А кроме того, вахта несётся в сокращённом составе, что позволяет выспаться и отдохнуть практически всему экипажу.
Но выспаться и полноценно отдохнуть так и не удалось. Рано утром над нами шумно прошёл противолодочный корабль. О том, что это именно он, мы догадались по ритмичной работе его гидролокатора. Резкие и звонкие, словно удары бича, звуки в течение нескольких минут безжалостно лупили по наружной обшивке нашего подводного дома. Они переполошили весь личный состав, потому как бо́льшая часть находящихся в отсеках моряков впервые слышала, как работает гидроакустическая станция надводного корабля в активном режиме прямо над головой. Потом звуки стали ослабевать, в посудном ящике прекратилось дребезжание, и в конце концов всё успокоилось.
— Не обнаружили! — удовлетворённо отмечаю я про себя и, стряхнув последние остатки сна, не разобравшись — выспался или нет, выскальзываю из-под влажной простыни. Ступив босиком на прохладную палубу, в полумраке осматриваюсь. За ночь вроде ничего не изменилось. Мерцающий фосфором глубиномер показывает всё те же сто десять метров. С разных концов отсека доносятся мерные всплески весенней капели — через изношенные сальники забортных отверстий в отсек неумолимо сочится морская вода. Из переполненных за ночь посудин она стекает на пайолы, и кое-где уже образовались тёмные лужицы. До подъёма достаточно времени, можно ещё потянуться, но скоро на вахту, и пока
