предпочел об этом не думать, - и в отчаянии отвернулся.
- Ты должен мне рассказать, иначе я не смогу тебе помочь.
Постепенно я вытянул из него признания.
- Сначала это было дьявольским кошмаром, ужаснее всего, что я мог бы себе представить: в первый вечер они меня заставили раздеться перед ними, залезть в какую-то грязную воду, которую назвали ванной, вытереться влажной коричневой тряпкой и надеть эту позорную робу. Камера была ужасная - я в ней едва мог дышать, желудок выворачивало - запаха и вида этой камеры было довольно, я ничего не ел много дней. Не мог проглотить даже кусочек хлеба, а вся остальная еда была несъедобна, я лежал на так называемой кровати и всю ночь дрожал... Пожалуйста, не проси меня об этом рассказывать. Слова не в силах передать, как копились мириады неудобств, жестокое обращение и медленное истощение. Уверен, на моем лице, словно на лице Данте, было написано, что я пребываю в Аду. Но вот Данте и представить себе не мог тот Ад, каковым является английская тюрьма: в его последнем круге люди могли двигаться, видели друг друга и слышали стенания друг друга, там были какие-то изменения, какая-то человеческая общность в страданиях...
- Когда ты начал есть? - спросил я.
- Фрэнк, я не знаю, - ответил Оскар. - Через несколько дней я так проголодался, что мне пришлось немного поесть, пощипал немного хлеба и выпил какой-то жидкости: не знаю, что это было - чай, кофе или баланда. Как только я по-настоящему что-то съел, у меня началось жестокое расстройство желудка, мне было плохо весь день и всю ночь. С самого начала я не мог спать. Я слабел, у меня были ужасные галлюцинации...Не проси меня их описать. Это - словно попросить человека, пришедшего в себя после лихорадки, описать один из своих ужасающих снов. Я думал, что в Уондсворте сойду с ума: Уондсворт - самый ужасный, ни один каземат в мире с ним не сравнится, почему там такая плохая еда? Она даже пахла ужасно. Не годилась бы даже для собак.
- Именно еда там была хуже всего? - спросил я.
- Фрэнк, от голода человек слабеет, но хуже всего было бесчеловечное обращение: что за дьявольские отродья - люди. Я о них прежде ничего не знал, представить себе не мог такую жестокость. Во время прогулки со мной заговорил человек. А там, знаешь ли, запрещено разговаривать. Он шел передо мной, говорил шепотом, так что никто не видел, говорил, как ему меня жалко и как он надеется, что я всё выдержу. Я протянул к нему руки и воскликнул: «О, спасибо вам, спасибо». У него был такой добрый голос - у меня выступили слёзы на глазах. Конечно же, меня сразу наказали за то, что я разговаривал: ужасное наказание. Они невероятно изобретательны в своей злобе, Фрэнк, невероятно изобретательны в наказаниях...Давай не будем об этом, слишком болезненно, слишком ужасно - люди могут быть такими жестокими.
- Расскажи о чем-то менее болезненном, о чем-то, что можно улучшить, - попросил я.
Оскар вяло улыбнулся.
- Всё это, Фрэнк, всё нужно изменить. В тюрьме царит исключительно дух ненависти под маской унизительного формализма. Сначала они ломают твою волю и отнимают надежду, а потом управляют тобой с помощью страха. Однажды ко мне в камеру пришел охранник.
- Снимите ботинки, - велел он.
Конечно, я подчинился. Потом спросил:
- В чем дело? Зачем снимать ботинки?
Он не ответил. Забрал мои ботинки и сказал:
- Выйдите из камеры.
- Зачем? - снова спросил я. Фрэнк, мне было страшно. Что я такого сделал? Я не догадывался, но меня тогда часто наказывали ни за что, в чем же дело? Нет ответа. Как только мы вышли в коридор, охранник приказал мне встать лицом к стене и ушел. Так я стоял в чулках и ждал. Меня пробирал холод, я начал переминаться с ноги на ногу, изо всех сил пытался понять, почему со мной так обрашаются и как долго это будет продолжаться: ты ведь знаешь, как заражают разум эти мысли, полные страха... Казалось, прошла целая вечность, потом я услышал, что охранник возвращается. Я не решался пошевелиться или хотя бы поднять глаза. Он подошел ко мне, остановился на мгновение, мое сердце замерло, он бросил рядом со мной пару ботинок и сказал:
- Возвращайтесь в камеру и наденьте это, - и я пошел в камеру, весь дрожа. Фрэнк, вот так в тюрьме выдают новую пару ботинок: вот такая у них доброта.
- Сначала было хуже всего? - спросил я.
- Да, неизмеримо хуже! Со временем ко всему привыкаешь - к еде, кровати и тишине, узнаешь правила, понимаешь, чего ожидать и чего бояться...
- Как ты ведержал то время? - спросил я.
- Я умер, - тихо сказал Оскар, - и вновь воскрес, как святой.
Я уставился на него.
- Так и есть, Фрэнк. Из-за всех этих расстройств желудка, полуголода, бессонницы, и, хуже всего, из-за сожалений, терзавших мою душу, из-за непрерывного самобичевания я всё слабел, одежда на мне висела, я почти не мог двигаться. Однажды воскресным утром после очень тяжелой ночи я не мог встать с кровати. Пришел охранник, я сказал, что болен.
- Вам лучше встать, - сказал охранник, но я не мог воспользоваться его советом.
- Не могу, - ответил я. - Делайте со мной, что хотите.
Через полчаса в дверь заглянул врач. Ко мне он не приближался, просто крикнул:
- Поднимайтесь, довольно притворства, с вами всё в порядке. Вас накажут, если не встанете, - и ушел.
Я должен был встать, но я был очень слаб, я упал с кровати, когда одевался, и ударился, но как-то оделся, а потом мне пришлось пойти со всеми в часовню, там пели гимны, не попадая в ноты, ужасные гимны во славу их безжалостного Бога.
Я едва мог стоять, всё вокруг то исчезало, то возвращалось размытым, и вдруг я упал..., - Оскар прижал руку к голове. - Я очнулся и почувствовал боль в ухе. Меня положили в больницу, охранник был рядом. Мои руки лежали на чистой белой простыне, там было, как в Раю. Я не удержался и начал трогать простыню пальцами ног, чтобы ее почувствовать, она была такая гладкая, прохладная и чистая. Медсестра с добрыми глазами сказала:
- Съешьте хоть что-то, - и
