войну повезли! — кричали они, топотя босыми ногами по пыльной дороге…
Воинская часть расположилась в сосновом лесу: куда ни посмотришь — всюду солдаты. По адресу полевой почты я долго искал отца. Желая помочь мне, солдаты спрашивали:
«Откуда, хлопец, будешь? Как зовут батьку?..»
«Не мой ли сынишка?» — кричал кто-нибудь издали.
Вконец измучившись, я нашел отцовский почтовый номер. Но солдаты были на ученье, а часовой с винтовкой погнал меня от ворот:
— Иди, малый, здесь не положено посторонним.
Я отошел к одинокой, затерянной среди сосен березе, опустился на вытоптанную поляну, прижался щекой к шершавой коре и долго слушал знакомый шум листвы. Время тянулось медленно.
Под вечер вышли музыканты, выстроились у ворот. От дальнего леса показалась серо-зеленая колонна. Музыканты прильнули губами к трубам — и замерли, кося глазом на дорогу. Когда колонна поравнялась, оркестр грянул марш.
Солдаты шли мимо оркестра, мимо часового, застывшего на месте.
Шли они нескончаемым строем, увешанные скатками, противогазами, гранатами, винтовками. Я всматривался в загорелые лица, и то в одной шеренге, то в другой виделся отец. Но скоро в выцветших пилотках и потемневших от пота гимнастерках все солдаты стали казаться мне одинаковыми, я утомился, растерялся и уже машинально провожал их глазами.
— Сын!!! — вдруг услышал я, метнулся на знакомый голос, увидел отца и побежал рядом с колонной, а она двигалась, не сбавляя шага.
Отец махнул мне, дескать, подожди здесь. На загорелом лице его радостно блестели глаза. «Папка», — выдохнул я и, стараясь не потерять его из виду, остановился. А солдаты шли и шли, вздымая тяжелыми ботинками серое облако пыли.
Прошла колонна, пыль, клубившаяся вслед за ней, улеглась, длинные вечерние тени исполосовали дорогу, а отца все не было. Я ждал, смотрел на ворота, в которых скучно маячил часовой, и сердце мое впервые заныло надсадной болью. И вот он, отец, быстро, можно сказать, бежал ко мне. Мы встретились как мужчины, сдержанно подав руки. Я не мог обхватить широкую ладонь отца, а он сжимал мою мальчишескую руку, как пойманного воробья, и не хотел отпускать.
— Пап, — растерянно заговорил я и тряхнул узелком, — пирожков тебе привез, вот…
Мы сели под той же березой, отец снял пилотку, расстегнул гимнастерку, и я увидел чистый белый подворотничок, а выбритое лицо уже не казалось таким осунувшимся.
«Эхма!» — выдохнул он и с размаху положил пилотку рядом с собой.
— Ну, как живется, сын?
— Живем, — ответил я по-взрослому. — Мама поклон шлет. Петьку убили под Харьковом…
Отец слушал, опустив голову, а я рассказывал:
— И Леня Выдрин погиб, и на дядю Павла пришла похоронная.
Мы замолчали.
В наступивших сумерках пахнуло откуда-то сеном, вспомнился дом, вечера на покосах. Я смотрел на отца, опустившего устало плечи, на глубокую складку над его переносьем, на резко очерченный подбородок — и сердчишко мое колотилось.
«О чем бы еще рассказать?» — думал я, но слов не находил.
Меня пропустили с отцом в солдатскую столовую. За длинными столами, сколоченными из досок, под открытым небом ужинали солдаты. Они ели торопливо, точно по команде работали ложками, старательно заскребая в котелках.
Пожилой, глянув на меня, подвинулся:
— Садись, сынок, привыкай, служить доведется…
Но дальше я его не слушал, заглядывая в котелок с супом из соленой рыбы. Отец, доставая ложку из кармана, долго отцеплял ее, а сидевший напротив парень подмигнул мне, будто равному. Я с завистью улыбнулся ему и подтолкнул отца локтем:
— Пап, а зачем ты привязываешь ложку?
Парень-солдат весело засмеялся:
— Как же, братишка, нам без ложки нельзя, тоже оружие — баландомет. Слыхал?
Но это не показалось смешным, я радовался, что на какое-то время разрешили мне побыть с военными, и с гордостью поглядывал на отца.
Уставший за день, сразу уснул, накрытый шинелью, и утром не слыхал раннего солдатского подъема. Проснулся, отца рядом уже не было; два яруса деревянных нар пустовали, а у выхода сидел дневальный. Отец скоро принес полный котелок чаю, поставил на скамейку, закапанную ружейным маслом, достал горбушку хлеба. Посмотрел на меня по-доброму и как-то виновато — угостить больше нечем.
Подал мне из вещмешка полотенце, кусочек мыла, завернутый в лист репья. Я сбегал к умывальнику и принялся за теплый, едва подслащенный чай, а отец развернул серую бумагу, разгладил ее на колене и стал писать домой. Писал неровно, огрызком карандаша, торопился… На прощание подарил мне масленку, которую можно было приспособить под чернильницу. Вот и свиданию конец…
Когда вышли за расположение части, отец остановился: дальше солдату идти было нельзя. Впереди виднелись склоненные к солнцу подсолнухи в огородах, за ними крыши, над крышами скворечники. Мы постояли, посмотрели на сельский мирный пейзаж и сели у опушки.
В траве размеренно постукивали кузнечики — тишина, как будто и не было вовсе войны на земле. Отец лег на спину, заложил руки за голову — большой, сильный. Я смотрел на него, вспоминая: придет, бывало, он с работы, вот так ляжет отдохнуть, а я примощусь к нему, положу голову на тугой мускул, чувствуя, как ритмично толкает, бьется в нем какая-то «жила».
Но теперь я не решался прилечь к отцу-солдату, словно он стал чужой. Отец будто почувствовал это, приподнялся и потрепал меня за волосы, а я покрутил головой, как бы высвобождаясь, и несмело придвинулся к нему. Сердчишко мое опять стучало, стучало, оттого я не помню, как мы простились. Отец, не оглядываясь, скрылся в лесу, а я, выйдя к крайнему дому, попросил напиться. Женщина, стоявшая на крыльце, позвала меня в дом. Я примостился в кухне на лавку — и, больше не сдерживаясь и не стыдясь, заплакал навзрыд.
Хозяйка принесла воды в кружке, поставила на стол и, пока я плакал, молча стояла надо мной. Приходя в себя, я отвернулся к окну, увидел березу, распустившую плакучие ветви до земли, и закашлялся, утирая горючие слезы…
— Всё провожаем, докудова это, — сказала хозяйка и с сердцем добавила: — А встречать когда будем?
В голове у меня все путалось, не то это явь, не то сон. Гибкие ветви березы не качались, а плавали в воздухе. Сиротливо висел скворечник, из него не выглядывал и не цвиркал птенец.
Под березой стояла рассохшая бочка, обручи с нее давно спали, но никому до этого не было дела. Хозяин в гимнастерке и пилотке строго смотрел с карточки, подоткнутой в рамку увеличенной фотографии, удивительно похожий на те, какие я видел у других и у себя дома: счастливая молодая пара.
— Поеду домой, — вздохнул я. — Спасибо…
С крыльца посмотрел на лес, у опушки которого простился с отцом. Оттуда доносилась песня:
