Хрустальная сияющая цапля стоит в центре голубого грота перед остановившимся, неподвижным взором Блока. Его глаза неподвижно уставлены в это странное видение, губы начинают шевелиться, повторяя первые слова зарождающихся стихов. Покуда Блок не увидит свою цаплю — стихи не выйдут.
— Мне так хотелось писать сегодня, — говорит он. — Я был уверен, что она появится. И так досадно — сидел, ждал — ничего.
— И стихи не вышли?
— Не вышли.
Но не всегда, конечно, Блок поджидает свое светящееся видение.
Вот он садится к столу, достает несколько переплетенных тетрадей и раскрывает их. Это рукописи? Нет, это книга, куда записывается корреспонденция. Она аккуратно разграфлена. Клетка для номера письма и (дня) получения, клетка, в которой отмечается день ответа. Блок — аккуратнейший из людей.
В другую тетрадь наклеиваются рецензии, в третью — напечатанные стихи.
И рядом отметка рукой Блока — напечатано там-то, тогда-то…
….Ночь. Улица. Фонарь. Аптека.
Бессмысленный и тусклый свет…
И книжка для записи корреспонденции, старательно разграфленная:
получено — отвечено!
…Блока нет ни для кого дома. Но запрет не касается нескольких избранных, ближайших друзей. Вл. Пяст — опустившийся, оборванный, полубезумный поэт. Зоргенфрей — корректного вида господин, инженер по профессии, любитель Жюль Верна и знаток Каббалы. Евгений Иванов — юродивый с проблесками гениальности, похожий на рыжего мужика из сна Анны Карениной.
Этим гостям Блок всегда рад. Они приходят и уходят, когда вздумается, с ними Блок ведет бесконечные разговоры (ну, о чем, например, с Зоргенфреем, неужели о Жюль Верне?), с ними совершает длинные прогулки и записывает потом в дневник:
"Провел приятный вечер. Гуляли с Пястом по Лахте и ели колбасу".
…Часа два ночи. Какой-нибудь мелкий петербургский ресторан — «Яр», «Черепенников», «Давыдка». Дым, пьяный говор. За одним из столиков — Блок.
Строй пустых бутылок все растет. Кто-то подсаживается к столику, кто-то чокается. Блок пьян, лицо его красно, глаза уставлены неподвижно в одну точку. Что он видит там — свой голубой грот? Или звезды, которые видел Фофанов. Или ту, что
Медленно пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна,
Душа духами и туманами,
Она садится у окна.
Или, вернее всего, -
Ледяную рябь канала,
Аптеку, улицу, фонарь, —
страшную, невыносимую скуку жизни. Той жизни, чтобы оправдать которую — надо полюбить кого-нибудь сильнее ее…
…Пяст, задыхаясь, бормочет под нос бред в стихах о гнилых зубах и Эдгаре По.
— Саша! — вскрикивает Георгий Чулков и бьет себя в грудь.
— Саша! — Пьяные слезы текут по его лицу. — Выпьем за вечную женственность, Саша!
…Надо как можно сильней раскачнуться на качелях жизни…
x x x
По натуре, по воспитанию, по всем с детства усвоенным навыкам, — Блок был человеком спокойным и уравновешенным, расположенным к труду и тихой жизни.
Дико звучит, но предположим на минутку, что Блок не был бы поэтом. Как легко тогда его представить кабинетным ученым, или хорошим хозяином-помещиком, или владельцем какого-нибудь солидного, прекрасно управляемого предприятия.
Аккуратность и методичность, его манеры, рассудительный говор, умный взгляд — все подходило бы. Как легко представить себе жизнь этого красивого, умного, справедливого человека — конечно, счастливую и спокойную жизнь.
Но — Блок был поэтом и прожил жизнь несчастную, беспокойную и томительную.
Поэзия — это что-то вроде падучей. Покуда болезнь таится, только очень внимательный взгляд различит в лице одержимого что-то неладное — "так — движенье чуть видное губ", какую-то необычную ноту в голосе, «что-то» в глазах. Но вдруг, неожиданно, падучая приходит, и человека нельзя узнать.
Так посещала Блока муза из его "Страшного мира". Потом, когда «припадок» проходил, Блок с дрожью вспоминал "эти страшные ласки твои". Чем выше подымался поэт, тем мучительней становилось дышать человеку.
…Есть в напевах твоих сокровенных
Роковая о гибели весть,
Есть проклятье заветов священных,
Поругание счастия есть…
Да, все есть в ее пеньи. И "сокровенные напевы" не лгали: когда все, что было дорого человеку, поэтом было проклято, — пришла гибель.
…Где деньги твои? Снес в кабак.
Где сердце? — Закинуто в омут…
О поэтах и художниках, о всех выдающихся людях принято говорить после смерти: "он сгорел", "он был обречен". По большей части это риторический прием. Но Блока действительно привела к смерти поэзия, как других туберкулез или рак.
"Мы потеряли его не тогда, когда он умер, но гораздо раньше, когда он создал мечту своей жизни", — можно повторить о Блоке его слова о Врубеле.
"Мечту своей жизни", завершение и венец своего "страшного мира" — «Двенадцать» Блок создал в 1918 году…
И еще из той же статьи:
"Небывалый закат позолотил небывалые сине-лиловые горы…"
27 августа 1921 года Гумилев был расстрелян. Ужасная, бессмысленная гибель! Но, в сущности, для биографии Гумилева, такой биографии, какой он сам себе желал, — трудно представить конец более блестящий. Поэт, исследователь Африки, Георгиевский кавалер и, наконец, отважный заговорщик, схваченный и расстрелянный в расцвете славы, расцвете жизни… Гумилев говорил, что поэт должен "выдумать себя". Он и выдумал себя, настолько всерьез, что его маска для большинства его знавших (о читателях нечего и говорить) стала его живым лицом. Только немногие близкие друзья знали другого Гумилева — не героя и не африканского охотника. Конечно, чтобы представить себе его настоящий облик, надо знать обоих — и выдуманного, и выдумавшего. Сначала я расскажу о первом.
x x x
Какой-то домашний знакомый (это было в 1910 году) развлекал общество чтением «декадентских» стихов. Мне было 16 лет, я уже писал стихи, тоже декадентские, дюжинами. Имена Бальмонта, Брюсова, Сологуба были мне хорошо известны. Но чтец прочел «Капитанов» и назвал имя Гумилева. Меня удивили стихи (ясностью, блеском, звоном), и я запомнил это имя, услышанное впервые.
Через года полтора — я выпустил свою первую книжку, побывал в футуристах, ушел от них и был «кооптирован» в "Цех поэтов", только что основанный. С. Городецкий, сообщая о моем избрании, сказал, что стихи мои нравятся Гумилеву. Почему-то это одобрение меня обрадовало больше, чем похвалы Городецкого или Чулкова, с которыми я вел знакомство. Почему? Стихов Гумилева я в это время почти не читал, его самого никогда не видел.
