картину, над которой художник работал в Неаполе. Это «Читатели газет в Неаполе» (1831).
Вот ее он писал с явным вдохновением, так же как и «Сивиллу Тибуртинскую» с ее ночным, «колдовским» бдением женского персонажа.
Картина «Читатели газет в Неаполе» загадочна во многих отношениях. Идут споры, кто на ней изображен – русские или поляки. По своей художественной манере она открывает какого-то нового Кипренского, освободившегося от академической композиционной завершенности и от «назарейской» законченности. Она написана легче, эскизнее, без академических правил компоновки [160]. Четыре мужских персонажа предстали тут единой «кучкой», но каждый в своем психологическом состоянии. Изображенный в просвете глухой стены вид моря, неба и курящегося Везувия придает картине какой-то открытый характер, распахивает ее в большой мир. Говорит о свободе человека и природы.
Кто же эти персонажи?
Сам Кипренский писал в Петербург, что это русские путешественники, читающие в Неаполе французскую газету о взятии Варшавы русскими войсками [161].
Эту версию поддерживает автор новейшей монографии о Кипренском Евгения Петрова, аргументируя ее тем, что картина была предназначена для графа Дмитрия Шереметева, который участвовал в подавлении польского восстания и даже получил за это награду [162].
Мне же представляется, что это одна из мистификаций художника, который выразил в картине свое сочувствие восставшим полякам. Как мистификацию рассматривает версию о «русских путешественниках» и Валерий Турчин [163]. Наиболее проницательные современники догадывались, что изображены поляки. Академический профессор в отставке Андрей Иванов писал сыну, знаменитому в будущем художнику Александру Иванову, что на картине изображено «несколько особ польской нации», причем считал характеры изображенных «верными и свойственными (этой – В. Ч.) нации [164].
В самом деле, четыре мужчины в домашних халатах как-то мало похожи на русских. Они раскованнее держатся, свободнее одеты. У читающего вслух газету к груди прижата маленькая собачонка, на одном из слушающих смешная соломенная шляпа с кисточкой. И вообще – они слишком сосредоточены и напряжены, что выдает их особый «кровный» интерес к польским событиям. Они стоят на фоне глухой стены, но за ней вдруг открывается вид на залив и курящийся Везувий, что невольно ассоциируется с восставшей Польшей.
Андрей Иванов особо выделил лицо человека, стоящего рядом с читающим. Оно и впрямь запоминается какой-то особой одухотворенностью черт. Существует давнее предположение, что это «опальный» в России поэт Адам Мицкевич, а окружающие – его друзья [165]. Газету читает польский поэт и переводчик Антоний Одынец, рядом с ним сам Адам Мицкевич, за ним поэт Зигмунд (Сигизмунд) Красинский, замыкает группу граф, военный, филантроп, польский эмигрант Александр Потоцкий – единственный среди изображенных «не поэт». Надо сказать, что двое изображенных Кипренским поэта – Мицкевич и Красинский – входят вместе с Юлиушем Словацким в тройку самых знаменитых польских поэтов эпохи романтизма. Так что и тут проявилось чутье Кипренского на поэтов! В это время три польских поэта и впрямь путешествовали по Германии, Швейцарии и Италии. Так что они вполне могли оказаться в Неаполе, где знакомый с Мицкевичем еще по Петербургу художник их и запечатлел.
Мятежный Мицкевич в 1824 году был выслан из Литвы и оказался в Петербурге, а потом и в других российских городах. Кипренский изобразил его на карандашном портрете как раз после его появления в Петербурге – в 1824 или в самом начале 1825 года. В 1829 году – Мицкевич уже за пределами Российской империи. К действиям России по отношению к полякам он относился резко отрицательно и этого не скрывал.
На карандашном портрете Кипренского Мицкевич из-за какого-то отрешенного взгляда выглядит старше своих двадцати шести лет. Пушкин тоже отметил этот «неземной» взгляд:
…он вдохновен был свышеИ свысока взирал на жизнь.Он между нами жил…,1834
Нужно заметить, что стихотворение, посвященное Мицкевичу, где польский поэт представлен то дружественным, то враждебным «русским друзьям», Пушкин не опубликовал.
Образ Мицкевича на рисунке Кипренского очень схож с персонажем картины: зачесанные назад темные волосы, появилась небольшая «голландская» бородка, которую, как отмечает один из пушкинистов, он начал носить как раз в 1831 году [166], и выделенный «горящий» взгляд. Если это и впрямь Мицкевич, то Орест сильно рисковал. Мицкевича в России могли узнать, а его позиция по отношению к российской политике была яростной и непримиримой.
Но такая игра с сильными мира была вполне в духе Кипренского. Недаром чиновники на него уже писали из Италии доносы.
Я уже отмечала, что Николай I, судя по всему, улавливал «флюиды свободы», исходящие от художника, и это его раздражало.
В 1831 году император имел случай это раздражение продемонстрировать. Кипренский написал ему личное письмо, переданное через Бенкендорфа. Он предложил Николаю I восемь картин – из них семь своих лучших работ и работу отреставрированного им Тициана – под залог 20 тысяч рублей «на пять лет без процентов» [167]. Словом, предложил царю взаимовыгодную сделку. Сказать по правде, предложение было необычно и дерзко. Русские художники себя так с царем не вели. Это возрожденческие мастера в Италии на равных общались с королями, папами и меценатами. Но и Кипренский ощущал себя «царским сыном», если не по рождению, то по мастерству.
Царь же думал о нем иначе. Чиновничья машина завертелась. К чести посланника в Риме князя Григория Гагарина и посланника в Неаполе графа Штакельберга, они высказали о Кипренском и предложенных им царю картинах в целом самое благоприятное мнение.
Даже суховатый Штакельберг «присовокупил», что Орест Кипренский «не только по таланту, но и по своему поведению имеет основание уповать на благоволение Правительства…» [168]. Оба сановника пишут о его тяжелом материальном положении. И надеются на «царскую милость».
Что же царь? Поставил резолюцию: «Повременить». Никакой милости и уважения к таланту! Однако Кипренский упрям. Он не оставляет мысли продать свои картины Николаю I. В 1834 году, находясь во Флоренции, предлагает Николаю I три свои картины: «Портрет Швальбе», «Портрет Торвальдсена» и «Сивиллу Тибуртинскую». Все три картины морем посланы из Ливорно в Петербург и доставлены в Зимний дворец для показа Николаю I. Тот купил только «Портрет отца» – работу раннего «русского» Кипренского, заплатив художнику ровно столько, сколько тот просил, – 5 тысяч рублей.
Годом раньше Николай I купил на Академической выставке (осень 1833 года) еще одну картину Кипренского – «Вид Везувия с моря», заплатив 2 тысячи рублей, причем остальные картины, в частности Егорова и Воробьева, были им куплены за более высокую цену [169]. Вот и весь «урожай» картин замечательного российского художника, собранный императором…
Но, повторяю, Кипренский упрям. К тому же ему необходимо заручиться поддержкой императора и его двора, чтобы вернуться в Петербург с молодой женой.
С этим, очевидно, связаны его судорожные попытки заинтересовать своими, как мы бы сейчас сказали, проектами петербургских чиновников.
Еще находясь в Неаполе, он пытается увлечь министра духовных дел князя
