— личность.
Сам тон лирических монологов Наби Хазри тяготеет к афористичности. Здесь он верен традициям восточной поэзии. Однако стремление сконцентрировать раздумья в броско поданную мысль легко избегает у Хазри назидательности и претенциозности. Сентенции противопоказаны самой роли, которую себе уделил поэт, его уверенности: «что перед солнцем тьма не устоит, известно всем, но истины такие не подымают на борьбу со злом, рождают в человеке равнодушье…»
Если Хазри советует, то обращается к себе, он беседует с самим собой на людях, он разговаривает со своим лирическим героем во всеуслышание. И даже тогда, когда вслух не говорят:
Я называл тебя
сказкой, мечтою и небом,
Он же тебя
называет законной женой.
Смотрит ли с завистью
кто-то на вас незнакомый,
Небо ли шлет вам
потоки своей синевы,
Я никогда не пойму,
по закону какому
Так незаконно
вместе проходите вы.
Хазри прям во всем. В поэтических приемах, в мысли, открыт, даже публицистичен в средствах. И в чувствах. Может быть, такое ощущение приходит потому, что Хазри-лирик — национальный в сути, в образности, в тематике — все же не угождает нашему привычному желанию услышать пряный аромат восточной поэзии, он никогда не пользуется «паранджой» ориентальной орнаментики, не поражает экзотическими красками. Даже тогда, когда поет красоту родного Азербайджана, обращается к звездам или к цветку.
Хазри — мужественный лирик. А если попытаться определить главную черту его любовной лирики, то это, пожалуй, целомудрие.
«Когда бы…», «Улыбнулись глаза», «Ты ищи меня», ряд других лирических откровений — грустит в них поэт или радуется — отмечены этой общей чертой. В ней отношение поэта к любви, как к чувству сильному, а потому требовательному и обязывающему.
Впрочем, ответственность во всем — сущность творчества Хазри. Любопытна в этой связи поэма «Сумгаитские страницы». Здесь Хазри — поэтический биограф молодого рабочего города — предлагает «спокойно перелистывать страницы» истории. И мы по велению поэта выходим за рамки, казалось бы, локально очерченной темы. Судьба города — уже судьба Родины, народа. «Дневник молодого каменщика» — дневник трудного труда строителя новой жизни. Лирический герой поэмы не гид Сумгаита, а уже философ, прослеживающий исторические закономерности становления республики, укрепления уз дружбы народов, преемственности поколений. Мы слышим живой диалог двух классиков азербайджанской литературы, Джафара Джабарлы и Самеда Вургуна, о жизни, долге, о трудных давних и недавних временах. И за всем этим чередованием образов, персонажей, поэтических трансформаций лирического героя стоит автор, не просто заявляющий, что, подобно своим героям, готов идти вперед, «пусть даже в шторм». Разумеется, одно такое заявление в эпилоге стоило бы немного, если бы мы не узнали, что самой своей поэмой он — соучастник. А узнав, верим его почти крику:
Я не хочу! Я просто не могу
Спокойно задремать на берегу!
Если вы спросите Хазри, почему он не может «дремать на берегу», он наверняка объяснит вам, какими последствиями это чревато, он расскажет, что рядом с собственными путеводными поэтическими звездами — Лермонтовым, Вургуном — для него горит еще одна, так и не вспыхнувшая при жизни звездочка — Микаиль Мушвиг, духовный сверстник Хазри, поэт, песни которого трагически оборвались в 29 лет, могила которого неизвестна. И еще, может быть, Хазри вспомнит в связи с этим свое стихотворение о другом поэте, который в те дни, «в дни бедствий всенародных» «слагал изящные стихи». Конечно же, для Хазри призыв не дремать на берегу не броская фраза. Если своего маститого земляка Самеда Вургуна он приемлет в наставники, как пример яркого олицетворения красот и неповторимости родного языка, и, по сути дела, считает, что в нем самом, как в поэте, «все началось с Вургуна», то Лермонтов, по убеждению Хазри, самый яркий синоним гражданской страстности и вызывающего поэтического мужества.
В декабре 1968 года Наби Хазри вручили лауреатский значок Ленинского комсомола. В одном ряду с Владимиром Маяковским была фамилия азербайджанского поэта. И вот концепция Хазри «стать частицей общей судьбы» получает логическое подтверждение: обычное, рядовое, выдающееся и просто великое, отмеченные общностью задач (и пусть несравнимы величины индивидуальной «лепты», измеряющиеся разной степенью приложения сил и возможностей), оказывается, складываются в итоге на одну чашу весов, если на другой — благополучие человечества. Я не случайно вернусь в который раз к стихотворению «Поэзия — вселенная моя», хотя бы потому, что разделяю мнение поэта, ответившего мне: если бы он был собственным критиком, то именно по этому произведению стал бы судить о себе.
Легко предположить, что Хазри здесь ограничивается традиционными размышлениями о назначении поэзии. Но стихи, как их оценивает поэт, написаны просто о человеческой судьбе, о наших с вами делах, больших и малых, и о том, как, ради чего они делаются.
Сейчас Наби Хазри нашел в себе силы писать поэму о матери. Отнюдь не просто осуществимо намерение Хазри не только потому, что бесконечно больно обращаться к дорогому образу во второй части поэмы «Без тебя», над которой он работает сейчас. Трудно потому, что поэт обязан уйти здесь от конкретного образа, от бесконечно близких черт, от милых сердцу бытовых деталей. «Иначе я ничего не расскажу, кроме рассказа о хорошем незнакомом вам человеке. Тот, кто прочтет поэму, должен узнать в ней свою мать».
Почему поэт работает над переводами? Казалось бы, праздный вопрос! Поэт помог заговорить по-азербайджански Гурамишвили, Твардовскому, Прокофьеву, наконец, своему кумиру — Лермонтову. Добрый, зримый конечный результат. Однако Хазри важнее был сам процесс общения, когда он будто продолжал «священную игру» старших собратьев, стараясь нащупать плоть образов в новой стихии своего языка. Хазри в те минуты «имел десять чувств и тысячу глаз».
Если это так, то те минуты переводчика были одними из счастливых. Но Хазри-поэту положено всегда больше знать и видеть. К слову, из туристских поездок он не привозит печально-обязательного в подобных случаях пестрого калейдоскопа впечатлений. Он сдержан, даже скуп. Скажем, из Италии от встречи с девушкой — продавщицей цветов он привез один только горький вопрос: «Скажи мне, Неаполь, сколько за день на улицах белых увяло цветов?» С могилы Рафаэля увезены «запахи сада». Досказано «недосказанное молчаньем» на Пер-Лашез. И вновь Хазри обобщает раздумье в мысль, спрашивает, переживает, рождается и умирает с каждой строчкой или неожиданно смолкнет, прислушается, чтобы потом вдруг тихо и доверчиво сообщить: «У тишины есть собственный язык. У каждой ветки сломанной — свой крик. У каждого осеннего листка — своя любовь, раздумья и
