и гинекологии специализировалось на бесплодии. Его друг, руководивший химической лабораторией, в результате трагической случайности потерял ребенка. Он и его жена отчаянно желали новой беременности, но никак не могли зачать дитя, пока не нашли Эдмонда Фарриса.
— А в Пенн о Фаррисе знали многие? — спросила я у Дичерни.
— Никогда не встречал ни одного знавшего его врача или пациента, — ответил мой собеседник. — Он постоянно торчал в своей собственной маленькой клинике.
Пока я раздумывала, как такое было возможно, Дичерни добавил одну подробность.
— Фаррис был вне закона, — сказал он. — Занимался медициной без лицензии.
Мама в машине, темнота, чернильная чернота реки Гудзон, грациозная дуга огней над мостом Джорджа Вашингтона. Институт. Филадельфия. Твой отец. Малоподвижная сперма. Гениальный врач. Как я сумела запомнить ее слова? Неприятная история.
Итак, имя Фарриса не было на слуху. Родители выбрали ученого-самозванца, который мало заботился о правилах и законах, зато умел доводить дело до конца. Родители были законопослушными гражданами. То, что делал Фаррис, было незаконно. В каком же отчаянии они были, чтобы отправиться в Филадельфию?
— Была у Фарриса фишка, — продолжал Дичерни. — Он умел измерить ЛГ [52] и определить, когда у женщины наступала овуляция. Эта его придумка не была шарлатанством — здесь он нащупал кое-что важное.
Я вспомнила рассказанную эндокринологом Леонардом Хейфликом историю о белых крысах, которым вводили мочу женщин, желавших забеременеть. Это и была фишка Фарриса.
— То, что относилось к химическому анализу, не было фикцией, — продолжал Дичерни. — Годы спустя, в 1976 году, использование ЛГ-исследования для определения времени овуляции стало обычной практикой.
Как же Фаррису удалось организовать в кампусе Пенн собственную клинику, если он не был доктором медицины? Как он набирал на медицинском факультете доноров? Он первым применил исследование бесплодия, которое со временем стало золотым стандартом, но не получил за это никакого признания. Почему сейчас в этой стране его имя на задворках истории репродуктивной медицины? Помимо всех вопросов больше всего меня волновал один: что произошло, когда родители доверились разработкам фаррисовской системы? Что он им сказал? Может ли Дичерни пролить свет на очень личный разговор, при котором не присутствовал?
— Вот что меня интересует больше всего: что было известно моим родителям? — сказала я.
— Ну конечно, они смешали сперму вашего отца с донорской, — буднично заметил он. — Таковы были методы.
— И им — моим родителям — об этом сообщили?
В подсобку примчался хозяйский карликовый пудель.
— Некоторым образом. И да и нет.
— Что вы хотите сказать? Каким языком было это сказано? Какими словами?
Я чуть не захлебывалась словами от нетерпения. И да и нет? Я не смогу с этим жить.
— Вашим родителям сказали, что это была методика лечения.
Методика лечения. Вокруг все замерло. Какие безобидные слова. Осторожные слова.
Медицинские термины. Слова, которые могли означать все что угодно.
— Методика лечения малоподвижности спермы вашего отца, — продолжил доктор Дичерни. — Им сказали, что лечение будет подспорьем для мужа.
Там, в темной подсобке, на меня накатили новые чувства. Прикрыв глаза, я увидела своих полных надежды родителей сидящими за столом напротив Эдмонда Фарриса — после трех, четырех, пяти оплодотворений спермой только моего отца, после трех, четырех выкидышей. Времени не оставалось. Пру у’рву. Мои образованные родители, которые были не чужды биологии, тайно приняли сложное решение услышать только то, что они хотели услышать, и верить только тому, чему они страстно желали верить.
— К тому времени как я закончил учебу, к середине семидесятых, — продолжил Дичерни, — это уже считалось устаревшим.
— Что считалось устаревшим? — спросила я. — Смешивание спермы? Использование этого как методики лечения?
— И то и другое — все, — ответил Дичерни. — В конце концов они перестали смешивать сперму, так как это не помогало, давало людям ложные надежды. Я все же считаю этот метод приемлемым, — добавил он.
— Почему? — спросила я. — Почему вы считаете это приемлемым?
— Ну ведь метод сработал. Ваш папа ничего не знал.
Вот оно что. Пять коротких слов. Ваш папа ничего не знал. Я попыталась глубоко вздохнуть.
— Ведь всегда стоял бы знак вопроса, — продолжал Дичерни. — В этом и была суть. Обезопасить отца.
— А как насчет обезопасить ребенка? — спросила я. — Ведь сработало не все. Потому что я узнала.
— Вот именно, — пояснил Дичерни с какой-то почти горестной интонацией. — Теперь тайны уже нет.
Почти в каждом письме Бен упоминал о своих детях. Было понятно, что в общих чертах он им положение обрисовал. Вот оно опять, слово «положение». Он им сказал, как меня зовут? Мне показалось, что он старался держать все под контролем. Если он назвал им мое имя, мои сводные братья и сестры могли навести справки обо мне. Могли выйти со мной на связь. Могли сами, если бы захотели, сделать генетический тест. У меня не было никакой возможности узнать, что происходило там, на другом конце страны. Но что я могла делать, так это продолжать сбор информации, от этого я испытывала нечто отдаленно напоминающее контроль над ситуацией.
У меня были сводная сестра и два сводных брата. Пятьдесят четыре года я прожила, считая своей сводной сестрой Сюзи, так что мысль о сестре не была мне чужда. Однако понятие сводных братьев было для меня совершенно новым. Оба сводных брата были женаты и имели по паре детей. Я уже установила, что один был адвокатом, а другой работал в области информационных технологий. Сводную сестру я нашла в Facebook и Twitter. Там мы парили обе, будто цифровые призраки, и две наши аватарки терялись среди миллионов других, населяющих вселенную из пикселей и битов, соединявшую меня с Уолденами, а Уолденов со мной, способствующую не только стремительности открытия, но и самому открытию.
От своей мамы-бразильянки Эмили Уолден унаследовала черные как смоль волосы и темные глаза, но наше с ней сходство все равно было заметно. У обеих были одинаковые высокие лбы и те же пропорции черт лица. Исходя из информации об Эмили, что была мне доступна, я сделала вывод, что мы бы с ней легко подружились. У нас явно было много общего. Обе окончили женские колледжи. Она была либеральных политических убеждений. Работала в благотворительном фонде. В Twitter была подписана на многих из тех, на кого была подписана я. Хотя она была не очень активна в социальных сетях, все же можно было составить хоть какую-то, пусть примерную, картину ее жизни. Она была замужем и имела двоих детей, девочку и мальчика. Мальчик на вид был ровесником Джейкоба.
Майкл знал, как отслеживать поток данных на моем веб-сайте и
