пока не упиралась лопатой в камни. Многие думают, что у меня феноменальная память, раз я помню так много сцен, моментов, деталей из своих ранних лет. Но на самом деле память у меня никудышная. Я едва ли могла припомнить что-то из детства или даже из подросткового возраста. Воспоминания не складывались в единую историю. Я отдавалась воле воображения, не зная, куда приведут меня написанные строки. Я понимала, что есть целые пласты бессознательного и неосознанного, недоступные для анализа и интеллекта. Только в состоянии полугрезы могла я начать — и то лишь едва-едва — прикасаться к истине.
Я черный ящик, обнаруженный через годы — много лет — после авиакатастрофы. Пилоты, экипаж, пассажиры уже давно преданы морю. От них ничего не осталось. С неведомой глубины я всю жизнь подавала слабый сигнал. Сюда! Сюда! Я осела на дне океана. Я же и водолаз, обнаруживший черный ящик. Что это? Я гонялась за ним всю свою жизнь, не зная, что он существует. Теперь я держу его в руках. Он может содержать — а может и не содержать — подсказки. Он свидетель истории, которую записал, но не видел. Что случилось на том самолете? Почему он рухнул?
Неделя в Провинстауне, которая обычно была веселым временем для всей семьи, на этот раз требовала больших усилий. Каждое утро за рабочим столом в студии с высокими потолками я встречалась со своими студентами для обсуждения их произведений. Содержание работ, как часто бывает на курсах писательского мастерства по документальной прозе, было тяжелым и болезненным: наркозависимость, самоубийство, скорбь, разлука, насилие. Тяжелые периоды жизни людей и желание истолковать значение этих периодов волнуют меня всегда. Как педагог я привыкла относиться к произведениям студентов со строгостью и вниманием. Обычно, когда я учу, мне удается отбросить свои собственные беды. Но в эту неделю настроение у меня было неровным.
В дневнике, который я вела в двадцать с чем-то лет, спустя совсем немного времени после смерти папы я корила себя за то, что моя скорбь не потеряла остроты. Наткнувшись на эту дневниковую запись уже будучи взрослой, я захотела обратиться к той молодой растерянной девушке и заверить ее, что это нормально. Я хотела ей сказать, что та скорбь — особенно феномен, известный как затяжная реакция горя, — сходит на нет своим чередом и в свое время. Но сейчас мне было трудно разрешить себе сострадание такого рода. Каждый день я старалась упрятать свою печаль подальше, когда преподавала, ходила на пляж, каталась по городу на велосипеде, ела с Майклом и Джейкобом на Коммершиал-стрит булку с лобстером, но каждое утро просыпалась в страшном шоке и вспоминала все сначала, как будто в первый раз.
Все время, пока я переосмысливала свое детство, Бен Уолден не выходил у меня из головы. Друзья продолжали посылать мне статьи о людях, зачатых с помощью доноров, которые находили сводных братьев и сестер и искали своих биологических отцов. Мне было интересно: читает ли обо всем этом и Бен, размышляет ли на эту тему или отпустил ситуацию и живет дальше? Терзала ли его сколько-нибудь мысль, что его биологический ребенок — вполне возможно, несколько биологических детей — бродит по этой земле? Что его действия имели реальные последствия? Мне было также интересно, знала ли его дочь, что он написал мне письмо о прекращении нашей переписки. Сказала ли ему Эмили, что подписалась на меня в Twitter? Обсуждала ли семья Уолденов, сидя за обеденным столом, меня?
Наконец обгоревшие на солнце, липкие от пота, усталые и с въевшейся в кожу солью, на машине с засыпанным песком полом мы отправились домой. Я прикрыла глаза, пока Майкл вел машину в потоке отпускников. Я обессилела от необходимости погружаться в истории жизни других людей, хотя едва ли могла погрузиться в собственную. За годы поездок в Провинстаун у нас установился привычный порядок, позволявший раскрасить длинный монотонный путь. Мы остановились у придорожного туристического ресторана «Лобстеры и моллюски Арнольда», наелись жареных моллюсков и луковых колец, запив обед холодной газировкой.
Эта ежегодная поездка означала для нашей семьи конец лета. Джейкобу предстояло готовиться к одиннадцатому классу старшей школы. Мы с Майклом тоже настраивались на активную работу: я была занята планированием будущей книги, а Майкл — созданием нового фильма. Дел у нас было достаточно, но, что бы ни происходило в нашей жизни день ото дня, мои мысли всё возвращались к одной и той же истории, и казалось, что так будет всегда.
Мы остановились заправиться где-то на Мид-Кейп-хайвей, когда я решила, как обычно, проверить почту, и среди рассылок о распродажах и политических призывов мне попалось имя Бена Уолдена. Тема письма гласила: «Переосмысление».
Дорогая Дани!
Мы с женой Пилар в понедельник, 10 октября, летим в Ньюарк и несколько дней будем в Парамусе, чтобы проведать заболевшего друга. Потом мы на машине поедем в Филадельфию на встречу выпускников и чтобы навестить мою сестру.
Я переосмыслил свою позицию в отношении встречи с вами. Вполне возможно, что нам обоим личная встреча поможет почувствовать родственную связь. Я знаю, что вы сильно заняты, но не будет ли у вас возможности встретиться с нами на обеде где-нибудь в пределах двадцати минут на машине от Парамуса? Во вторник, одиннадцатого, или в среду, двенадцатого, нам было бы удобно. Или, если вы вдруг окажетесь в Филадельфии, мы могли бы организовать встречу во второй половине недели.
Прошу прощения за нерешительность, когда вы впервые предложили встретиться. Надеюсь, вы по-прежнему этого хотите и время вам подходит. Конечно, мы встретим радушно и вашего мужа, если он желает присоединиться.
С наилучшими пожеланиями,
Бен
С самого детства сентябрь для меня был еще и месяцем элул [54], последним месяцем еврейского календаря перед наступлением Дней трепета [55]. Элул — время подведения итогов перед самим собой, он предшествует Рош ха-Шана, когда Бог открывает Книгу Жизни и принимает решения о каждом из нас. Какие греховные проступки мы совершили? Как можем их искупить? После месяца элул наступают Дни раскаяния, десять дней между Рош ха-Шана и Йом-Киппур, время усиленных молитв, наполненных значением и трепетом. В канун Йом-Киппур Бог созывает высший суд и определяет нашу судьбу, а в Йом-Киппур Книга Жизни скрепляется печатью на весь следующий год. В синагоге мы перечисляем свои грехи, ударяя себя в грудь чуть выше сердца: «За грех, что мы совершили
