невидимыми сталкивающимися мирами, я соорудила защитный барьер. Я выдумывала историю за историей, каждая из которых отдаляла меня от истины. Каждый божий день мне говорили, что я выгляжу чужой в своей семье — да я и не чувствовала себя частью своей семьи, — а я тем не менее не удосужилась обдумать, что это могло означать. Не могла себе этого позволить. Даже после того, как в двадцать пять узнала о своем зачатии в институте. Даже после того, как Сюзи посоветовала мне обратить внимание на данные теста.
Подсказки летели, как сигнальные ракеты. Но я их не видела. Если уж на то пошло, многие не чувствовали родства со своей семьей, выглядели иначе, чем их родители или братья с сестрами. Биология не гарантирует похожести. Схожие черты лица проявляются через поколения. Внешние признаки всплывают будто бы из ниоткуда. Родители кажутся нам чужими. Моя мать, безусловно, всегда казалась мне чужой, провались пропадом эта биология. Вот я и соорудила защитный барьер, соорудила по кирпичику: у моей матери было пограничное расстройство личности; мой отец страдал депрессией, он был раздавлен неудачными браками; я, воспитанная в ортодоксальных традициях еврейская девочка, судя по внешности, могла достать у фашистов хлеб; я была единственным ребенком своих немолодых родителей, мое зачатие далось им непросто. Мое чувство непохожести родилось из этих — и только этих — фактов.
Заметив собственную опечатку, Бен Уолден увидел в ней оговорку по Фрейду, имеющую значение. Он не просто переосмыслил, а осознал, что он и я — мы. Переос мы сление. Я тоже, конечно, заметила опечатку и улыбнулась. В ней был именно тот психологический нюанс, который меня радовал. Ощущение, которое будет возникать у меня снова и снова — ощущение узнавания себя в Бене, — чувство новое, никогда раньше мной не испытанное.
Я не видела себя в своем отце. Не видела себя и в матери, хотя она меня и родила. Кроме того, как бы я ни старалась, я не чувствовала родства с Сюзи. Подруга, которая однажды познакомилась с Сюзи, позже сказала мне, что всегда знала: мы никак не могли быть родственниками. И дело было не только в физических различиях. Скорее мы были разными по духу. Мы не подходили друг другу. Мы — кого ни возьми в моей семье — не были единым целым.
Отсчитывая недели до встречи с Беном, я надеялась, что у него, наверное, тоже возникало чувство этой странной близости. Сколько моих произведений он прочитал? Книги и статьи дали бы ему приблизительную картину, намеки о моей жизни. У меня же непроизвольно сформировалось мощное представление о нем — такое не получишь путем анализа. Его мягкость, манеры, все его существо говорили о чем-то более глубоком.
Я старалась как можно больше прочитать о том, как жилось студенту-медику, донору спермы, в начале шестидесятых. Хотела поставить себя на место Бена. Он входил в двери того института в Филадельфии, где в клетках кишели крысы-альбиносы. Он там бывал. Довольно часто, по его собственному признанию. С трудом можно было представить себе, что у нас состоится разговор об этом, но и не поговорить об этом тоже было нельзя. Я отыскала изображения девятиэтажного здания в стиле ар-деко на углу Южной 36-й улицы, в центре кампуса Пенн, где теперь располагается магазин женской одежды «Лофт». На шестом этаже был Институт Фарриса. Я думала о родителях, рука об руку поднимающихся на лифте. И о Бене Уолдене, спустя минуту входящем в тот же лифт.
Изыскания продолжали приносить невероятные и почти невыносимые результаты. Я нашла некролог об Эдмонде Фаррисе и очень удивилась: он скоропостижно скончался от сердечного приступа за несколько месяцев до моего зачатия. Если Фаррис был мертв, кто руководил институтом? Один человек, с которым я познакомилась через Реестр Уэнди Креймер, рассказал, что Огаста Фаррис — не врач и не ученый, а иллюстратор кулинарных книг, — надев белый халат, продолжала труд внезапно скончавшегося мужа. Была ли я обязана своим существованием Огасте Фаррис? Эта новая деталь повергла меня в шок. Какая же гремучая смесь беззакония, секретности, надежд, стыда, жадности и незнания привела к моему зачатию! Знал ли что-нибудь Бен Уолден о внутренней кухне Фарриса или просто проскальзывал в заднюю дверь, оказывал свои услуги и беспечно возвращался в химическую лабораторию? В тот мистический месяц элул я получила книгу в твердом переплете — заказала ее в букинистическом магазине несколькими месяцами раньше. Называлась она просто: «Искусственное оплодотворение». Когда я открыла ее, корешок хрустнул, и в нос ударило затхлым запахом старой, залежалой бумаги. Книге было почти столько же лет, сколько мне. Автор, доктор Уилфред Файнгольд, руководил отделением бесплодия в Центре планирования семьи в Питтсбурге. Пролистав главы типа «Искусственное оплодотворение и скотоводство» и «Возможные правовые проблемы», я сосредоточилась на той, что называлась «Пара — донор». Файнгольд перечислил нормы, которым надлежало следовать всем бдительным репродуктологам — и, видимо, овдовевшей иллюстраторше кулинарных книг в белом халате — при выборе для своих пациентов доноров с семенной жидкостью высочайшего качества:
1) донор должен оставаться неизвестен;
2) донору нужно иметь хорошее умственное и физическое здоровье;
3) донор должен быть в отличной физической форме;
4) донор должен обладать высокой фертильностью;
5) донору нужно иметь прекрасный характер;
6) донор должен быть сговорчивым;
7) внешние признаки донора должны соответствовать признакам мужа пациентки;
8) доноры должны быть людьми науки или медицины;
9) следует при возможности использовать нескольких доноров.
В заключении главы говорилось: «Логически следует, что дитя искусственного оплодотворения имеет преимущества евгенические, умственные и физические. Выбранные доноры свободны от наследственных заболеваний и обладают умственными способностями, которые необходимы для учебы в медицинских учебных заведениях; в физическом смысле они способны производить потомство и, более того, даже лишены таких досадных заболеваний, как сезонная и другая аллергия».
Летом у меня стало болеть плечо, и к началу осени я почти не могла им двигать. Было невозможно достать с верхней полки тарелку или даже пристегнуть в машине ремень безопасности. Если прибегнуть к метафоре, то казалось, я что-то взвалила на плечи, всю ночь во сне тащила на себе огромную глыбу и просыпалась скованная холодом. Ничего не помогало: ни физиотерапия, ни йога, ни даже уколы кортизона.
Накануне обеда с Беном мне посоветовали иглотерапевта в Беркшир-Хилс, в часе езды от дома. Я надеялась, что он поможет мне освободиться от сжимавших меня тисков. Ехать за рулем было приятно. Для меня вождение — что-то вроде динамической медитации: едешь по извилистым проселочным дорогам, стараясь ни о чем не думать. Логика так
