Семья. О генеалогии, отцовстве и любви - Дани Шапиро

Мои самые отчетливые воспоминания о папе — воспоминания о наших совместных молитвах. Девочкой мне разрешалось сидеть в синагоге рядом с ним, и я чувствовала, как во время молитвы расслаблялись его мышцы, как его голос, тянувший мелодии еврейского богослужения, становился громче и полнее. В синагоге он был дома. Когда он, достав из бархатного чехла талит, разворачивал и набрасывал его на плечи, он мистическим образом становился шире и выше ростом. Здесь, в шул, молитва становилась нашим тайным языком общения, она связывала нас друг с другом. Мы хорошо знали весь ритуал. Всегда знали, что делать. Здесь мы встаем. Здесь садимся. Здесь раскачиваемся из стороны в сторону. Здесь мы закрываем сидуры. Здесь поем Ein Keloheinu [56]. Здесь целуем друг друга в щеку и говорим: «Хорошего Шаббата». Какие мысли проносились у папы в голове, когда он перечислял грехи, сидя рядом с маленькой дочкой? Был ли он растерян? Чувствовал ли, что лгал?

Этот отчет самому себе был важным обязательством. В воскресенье перед Рош ха-Шана мой отец ехал от нашего дома в Нью-Джерси до кладбища в Бруклине, где были похоронены его отец и бабушка с дедушкой. В эту поездку он никогда не брал с собой ни меня, ни маму. Представляю его сейчас: въехав на территорию, он оставляет машину возле инженерно-технического здания и идет по узким дорожкам бескрайнего кладбища — тысячи и тысячи надгробий с выгравированными надписями на иврите простираются во всех направлениях, — пока не доходит до места семьи Шапиро. Вдали слышен грохот надземного поезда и равномерный шум уличного движения по Белт-Паркуэй. Лает бродячая собака. Он снимает тяжелую цепь, отделяющую семейное место захоронения от дорожки. Наверное, он некоторое время сидит на скамейке, думая об отце. У могилы отца читает поминальный кадиш. Yit’gadal v’yit’kadash sh’mei raba [57]. Он ворошит опавшие листья, пока среди корней не находит подходящую горсть камней. Он кладет по одному на каждую могилу своих предков, следуя обычаю, символизирующему постоянство. Предвидит ли мой отец свою собственную преждевременную смерть, до которой остается всего десять лет? Он не предвидит будущего: свою дочь, в одиночестве идущую по узким дорожкам кладбища, она сжимает камешек в теплой ладони и читает поминальный кадиш за него.

Предложенные Беном даты в начале октября, скорее всего, выпадали на элул. Я не успела даже взглянуть на свой ежедневник, как Майкл, заправив машину, вернулся на водительское сиденье.

Я молча протянула ему мобильник. Бен Уолден. Ощущение — в основном — сильного облегчения. Видишь? Я в нем не ошибся. Тугой узел у меня внутри развязался. Меня охватило престранное чувство, будто я знала его, хотя не провела в его компании ни минуты. Его предыдущее письмо казалось мне жестоким — возможно, оно было написано под чужим влиянием — и, по-видимому, не выражало его истинного «я». Но откуда могла я знать хоть что-нибудь об истинном «я» Бена Уолдена? Позволял ли мне генетический код, которым мы с ним были связаны, его узнать? Существовал ли ген глубоких мыслей? Ген доброты? Вполне возможно, нам обоим личная встреча поможет. Не только ему. Но и мне. Почувствовать родственную связь. За недели нашего молчания я стала для него реальностью. Прошу прощения за нерешительность. Надеюсь, вы по-прежнему этого хотите.

— Говорил я тебе: что-то будет. — Протянув руку, Майкл сжал мою ладонь.

— Да, но такое.

Я не отрывала глаз от экрана. Обед. Нью-Джерси. Октябрь. Я изучала письмо Бена, будто криптограмму. И заметила, что он оставил два лишних пробела в слове «переосмысление» в теме письма: «Переос мы сление».

Пока Майкл выезжал обратно на шоссе, я открыла на мобильнике календарь и проверила предложенные Беном даты. Они выпадали не на элул. Они выпадали на канун Йом-Киппура и сам Йом-Киппур — наиболее святые и торжественные дни в году.

Я мастерски владела собой и прекрасно освоила искусство недосказанности. До нашего обеда оставалось шесть недель. Я сделала запись в календаре: «Обед с Беном». И каждый раз вздрагивала, когда замечала ее на пустой странице среди других с записями: «Фестиваль в Братлборо, чтения в Саутгемптонском университете, стрижка, уроки в Крипалу, ужин с Кемпбэллами, PSAT [58]Джейкоба. Обед с Беном».

Все шесть недель до нашей встречи были предисловием. Ни о чем другом я думать практически не могла. Каждый раз, когда писала Бену, читала письмо Майклу, прежде чем отправить. Вдруг он опять даст отбой? Или передумает? Что, если он заболеет? Наша осторожная переписка продолжалась, хотя тон его писем стал заметно теплее. Он будто отбросил боязливое, подозрительное отношение ко мне как к чужой. Он с легкостью делился частной информацией: он не очень хорошо знал Нью-Джерси, хотя и работал в Трентоне летом перед университетом. Предпочитал итальянскую кухню греческой. Чувствовал он себя очень хорошо, если не считать обычных возрастных болячек. Он прислал мне номер своего мобильника на случай, если нам придется в день встречи обменяться сообщениями. А потом написал две короткие строчки, после которых я впервые расплакалась: «Просто удивительно, что я написал „переосмысление“ с двумя пробелами: „переос мы сление“. Наверное, это была подсознательная опечатка».

Что мы наследуем, как и почему? Относительно новая область эпигенетики изучает влияние на гены окружающей среды и опыта. В какой степени генофонд Уолденов — явно жизнерадостной большой семьи, которая пела на YouTube, — сформировал меня? Я произошла не от мелких поджарых темноглазых людей из штетла, где мужчины с молитвенниками в руках раскачивались над осыпающимися надгробиями. Отпечатки погромов, трудностей и горестей иммигрантской жизни мне не принадлежали — по крайней мере, в физическом смысле. Но я долго несла эти истории в своем сердце. Я происходила из той пыльной и обреченной польской деревни — и одновременно не происходила. Что я унаследовала в психологическом смысле? Что было у меня в крови? Я произошла от трех человек: мамы, папы и Бена Уолдена. Во мне всю жизнь носились и вступали в противоречия несопоставимые миры.

Пытаясь совладать с этими