Ге о Петре тоже принято считать навеянной юбилеем.
Может быть, и так. Ге «остро чувствовал» повсюду результаты петровского дела, юбилейная суета могла подтолкнуть его к замыслу.
Но не больше. Если б держал в уме юбилей, и картину бы написал юбилейную. Изобразил бы, к примеру, Петра на коне или в гуще Полтавской баталии, или «на берегу пустынных волн» – это тоже можно написать весьма торжественно.
А Ге из всей истории петровского царствования выбрал эпизод едва ли не самый мрачный и драматический. Царь-убийца, сыноубийца. И ведь не в порыве бешенства убил, как Иван Грозный, написанный вначале (прежде чем Ге взялся за Петра) Шварцем, а после Репиным. Убил – и не пришел в безумство от содеянного, не каялся исступленно и мрачно. Убил волево – расчетливо, если угодно. Неверными посулами вывез из-за границы, сам допрашивал, сам предрешил судьбу, открыто – через особый суд – приговорил к смерти, а после приговора опять пытал и приказал задушить тайком. И не каялся, хотя страдал, наверно, – но не желал никому выказывать тяжкую отцовскую скорбь.
Погодин составил по документам хронологическую канву дела Алексея Петровича. О последнем дне царевича в ней говорится:
«1718. Июня, 26, пополуночи в 8 часу начали собираться в гарнизон: Его Величество, Меншиков, Долгорукий, Головкин, Апраксин, Пушкин, Стрешнев, Толстой, Шафиров, Бутурлин и учинен был застенок, и потом, быв в гарнизоне до 11 часа, разъехались. Всенощную слушали общо у Троицы.
Того же числа пополудни в 6 часу, будучи под караулом, в Трубецком раскате, в гарнизоне царевич Алексей Петрович преставился.
Июня, 27, царь, министры и прочие были у обедни в Троицкой церкви. Поздравление с Полтавской победой. Обед на почтовом дворе. После прибыли в сад его царского величества, где довольно веселились, потом, в 12 часу, разъехались по домам.
Тело царевича положено во гроб и вынесено из Трубецкого раската в 9 часу пополудни; поставлено в хоромах близ комендантского дома.
Июня, 28, в 10 часу пополудни тело вынесено в церковь Св. Троицы…
Июня, 29, в воскресенье, именины царя. Очная ставка Акинфиева с Лопухиным. Обед в летнем дворце. Спуск корабля. Пир до двух часов пополуночи.
Июня, 30, съезд в церковь по 4 часах. В 7 часов прибыли царь и царица. Отпевание в 9 часу. Провожали от Троицы в собор, по церемониалу, где и погребено».
Ге знал эти документы. Их тогда все знали. Интерес к делу царевича Алексея вспыхнул в связи с выходом из печати шестого тома «Истории царствования Петра Великого», которую писал профессор Н.Г. Устрялов. «Историю Петра» собирался писать Пушкин. После его гибели Николай I передал тему Устрялову.
Профессор Устрялов создавал официозную биографию Петра. Достоинство этого труда – обилие архивных документов, переданных Устрялову «по высочайшему дозволению».
До 1859 года, когда вышел шестой том труда Устрялова, дело царевича Алексея, по словам одного из рецензентов, принадлежало «к числу пробелов и недостаточных сказаний» в русской истории.
От рецензентов Устрялову досталось, но дело им было сделано: он дал материал, теперь каждый мог возводить из него свое здание. Авторы отзывов критиковали построения Устрялова как бы для того, чтобы предложить свои.
Вдруг выяснилось, что в деле царевича Алексея много нерешенного, спорного, что спорно и не решено самое главное – а надо ли было царевича убивать? Это теперь, с годами, когда прошла острота, все уложилось в ясную и весьма героическую формулу: ради блага страны не пожалел родного сына.
В дни юбилея Петра повторяли слова его к сыну: «За мое отечество и люди живота своего не жалел и не жалею, то как могу тебя непотребного пожалеть? Лучше будь чужой добрый, чем свой непотребный». Повторяли напыщенно – велик, могуч и доблестен был государь наш император Петр Первый; но и с опаской – не всем, не всем пришелся бы теперь по душе доблестный делатель, который стал бы с плеча ломать и крушить устои, мучительно упрямо и жестоко поворачивать государство на новый путь.
«Не пора ли остановиться на этой дороге, передышать и одуматься», – призывал Погодин. Ге сильно чувствовал повсюду влияние реформ Петра, а Погодин радовался – кажется, «начинает ощущаться ослабление данного им удара».
Дело царевича Алексея, к которому вдруг открылся доступ, дело не чистое и не гладкое, давало повод для многих толкований, позволяло, соответственно расшаркавшись перед Петром, на него, на Великого, замахнуться, – а всегда ли на благо были его воля, его жертвы, его жестокость, не «перебирал» ли? За десять лет до петровского юбилея историк Погодин, толкуя документы, объявил пороки царевича Алексея достоинствами, осудил вероломство и «огнеупорное сердце» Петра, охвативший его «угар искоренения врагов». Не политический противник пугал-де его в Алексее, а собственное одиночество: видел Петр – вот умрет, и, по словам Погодина, «Египетского его делания как будто и не бывало».
Через три года после юбилея историк Костомаров напечатал большую статью «Царевич Алексей Петрович. По поводу картины Н.Н. Ге». С Погодиным Николай Иванович не соглашался, в пороках Алексея Петровича видел только пороки, убийство же его считал закономерным, хотя и несправедливым. Петр, когда насильно постриг в монахини первую жену свою, мать царевича, – совершил дело, «которого не видала Русь за своими царями уже более столетия» (то есть со времен Ивана Грозного). В это мгновение он сам сделал из малолетнего сына врага и далее на каждом шагу укреплял в нем вражду к себе. Да, Петр убил сына закономерно, спасая государство, великое дело рук своих. Но закономерность началась с неправды, ибо «вся история государств от начала мира преисполнена неправдами: одною хотели исправить другую и через то, невольно спасая самих себя, совершали третью, четвертую и т. д., а совершая их, были уверены в том, что они необходимы, и старались уверить других, что так следует по законам Правосудия. Так делалось издавна, всегда, повсюду».
Накануне юбилея, в связи с открытием Передвижной выставки и картиной Ге, по делу царевича Алексея высказался Владимир Васильевич Стасов. И тоже осудил Петра. А заодно и Ге.
«Сцена Петра с сыном могла быть взята сюжетом для картины, но иначе», – писал Стасов. «Ге посмотрел на отношение Петра I к его сыну – только глазами первого, а этого еще мало. Есть еще взгляд истории, есть взгляд потомства, который должен и может быть справедлив и которого не должны подкупать никакие ореолы, никакие славы. Что Петр I был великий, гениальный человек – в этом никто не сомневается; но это еще не резон, чтоб варварски, деспотически поступать с своим собственным сыном…» Стасов не видит в Алексее
