хотя и причина этой встречи была грустная. У нас было много чего рассказать друг другу и собрать воедино все разрозненные впечатления и переживания последнего времени.
Когда советская удавка затянулась вокруг Литвы, папа решил отправить сначала маму и Георгия. Если бы обстановка обострилась, ему было бы легче действовать одному. Эта вторая эмиграция не произвела на мама никакого впечатления – рок, который повторяется, действует ошеломляюще лишь в первый раз.
Собравшись за столом в большой старомодной кухне нашей квартиры у единственного высокого затемнённого окна, мы окунулись в оживлённую беседу.
Несмотря на напряжённость дружественных отношений с Советской Россией, мама всё ещё верила в «антикоммунизм» Гитлера и считала наци партией правых. Мы пытались объяснить ей, как похожи были оба режима, так как оба они основывали свои догмы на низменнейших инстинктах человека, приукрашивая их звучными лозунгами. Мы рассказали ей о гибельных слухах в Берлине, о которых в другом месте никто ничего не слышал, и о том, как надо быть осторожным в разговорах, прежде чем начнёшь говорить, так как гестапо усердно училось у своего подобия – ГПУ.
Один свидетель рассказал нам как раз, что Сталин, в то время как Риббентроп подписывал договор с Советской Россией, попросил немецкого фотографа жестами, чтобы тот сделал общую фотографию обоих представителей каждой из двух тайных полиций. А затем он с коварной улыбкой наблюдал за исполнением своей просьбы.
После недавно перенесённого тифа Георгий стремительно вырос и похудел. Наших продовольственных карточек было недостаточно, чтобы утолить голод бурно растущего юноши, который за один раз проглатывал невероятное количество еды.
Несмотря на это, нам было грустно, что вскоре они с мама должны будут уехать, на этот раз в Италию; по пути они собирались навестить Ольгу в Силезии. Кто мог предположить, сколько продлится разлука на этот раз?
Хотя мы были семьёй неутомимых письмописателей, тем не менее даже подробные письма не могли заменить живой беседы. В письмах мы пользовались намеками и довольно прозрачными обозначениями, наивными, конечно. Так, например, «дядя Джо», «Герман», «тетя Марта» означали соответственно Сталина, Гитлера, Муссолини, а информацию о событиях мы переводили в описания погоды, например: «Мы опасаемся, что Вам надо подготовиться к наступающему холоду» (в мае!).
На случай если бы у нас возникли неприятности с гестапо, мы с Мисси решили заменять друг друга, чтобы выиграть время. Какое время, для чего и заменять до какого момента? Впрочем, додумывать до конца этот вопрос мы не осмеливались.
Как-то одна девушка, которая работала в отделе цензуры и которую я встретила на одной вечеринке, сказала мне, какое интересное письмо написала мне мама, многие неизвестные для неё до сих пор факты обогатили её знания истории. Возмущённая её бестактностью, я ответила: «Плохо уже и то, что личные письма читаются, но ещё хуже, если об этом ещё и рассказывают другим».
Однажды утром почта доставила нам сложенный лист бумаги отвратительного желтоватого цвета. Это было предписание Мисси явиться в главное представительство гестапо на улице Принца Альбрехта. И хотя этот адрес не имел ещё того ужасного звучания, которое он приобрёл после покушения 20 июля 1944 года, мы тем не менее почувствовали себя очень неуютно.
Вместо Мисси в назначенное время пошла я. Когда я вошла в большое цвета хаки прокаженного вида здание, должна была на листке бумаги пометить точное время моего прихода. Я попыталась принять совершенно равнодушный вид, но сразу же почувствовала себя низведённой до безличности номера.
По блёкло-коричневой лестнице я поднялась наверх, прошла по лабиринту переходов, в которых шаги отдавались гулким эхом и где справа и слева было много дверей, и наконец попала в клинически голую комнату ожидания. Было названо имя Мисси.
За столом безликой комнаты сидел такой же чиновник в очках. На его столе громоздились папки, перед ним лежала одна открытая, в которую он то и дело заглядывал. Я попыталась подавить трусливую льстивую улыбку и не чувствовать себя кроликом перед удавом. Беглый взгляд на стол всё прояснил: я узнала характерный заостренный почерк мама. Стало всё ясно: причиной приглашения были письма мама.
Я подробно объяснила, почему я тут вместо своей «лежащей в постели» сестры, которая не смогла прийти из-за температуры и гриппа. Последовал набор вопросов: «Кто тот?», «Кто этот?», даже: «Кто такой Герман?». (Про себя я подумала, что он мог бы и сам догадаться).
Я выдумала родственника, который жил за границей и недавно заболел, и добавила: «Моя мама имеет в виду его в своём письме, так как она держит нас постоянно в курсе его состояния здоровья». Рассердившись, он спросил: «Почему вы считаете, что мои вопросы касаются письма вашей матери?» – «Она спрашивала в последнее время, почему её письма не доходят до нас, и вот я вижу, что одно из них лежит на вашем столе. Может быть, я могу его прочитать?» – «Оно будет доставлено вам почтой», – сказал он, теряя самообладание. Это было всё. Какое облегчение!
Из Италии мама не могла понять разницу в «климате» между режимами Гитлера и Муссолини. Итальянцы, как прирождённые индивидуалисты, не так-то просто принимали все предписания; своё неприятие немецких союзников и войны они выражали так открыто, что мы, живущие под господством наци, и не могли себе этого представить.
Когда наконец наступила весна, то пахнущий свежестью утренний ветер приносил – часто после бессонных ночей – новые жизненные силы и надежду. Кусты сирени пробивались через высокие ворота, и слышны были голоса детей, идущих в школу, в то время когда мы спешили в своё бюро по каштановой аллее. Берлинские шарманщики переезжали с одного места на другое, и мелодии вальсов, раздающиеся из пёстро раскрашенного ящика, получали вознаграждение – пфенниги сыпались из всех окон.
Я часто навещала своих подруг Луизу Вельчек и Луизетту Квадт, которые работали поблизости. Их бюро, расположенное в первом этаже, находилось рядом с бюро их непосредственного шефа, дипломата Иозиаса фон Ранцау, и выходило в сад. Луиза Вельчек недавно приехала из Парижа, где её отец, немецкий посол, часто находился в раздоре с режимом, так как он никогда не боялся открыто выражать своё мнение. Старая чиновничья иерархия ещё, видимо, существовала, хотя шаг за шагом всё более вытеснялась новой.
В мелодичных голосах Вельчеков слышна была интонация иностранного языка. Изящная, нежная, как цветок, Луиза была одинаково любезна со всеми. У неё были сказочно красивые платья, и мы просили её описать нам подробно, какие вечерние туалеты носили в Париже в прошедшую зиму. При этом мы не испытывали никакой зависти: где и
