неприятеля, держать оборону в лагере. Но атаманы запорожцев упрекали их в трусости и бахвалились:
– Что нам тут дожидаться! Пусть Москвы и больше, мы на это не посмотрим: били ее прежде и теперь побьем!
Дмитрий без колебаний поддержал казаков, ссылаясь на то, что Мстиславский, окружив лагерь, просто поморит их всех голодом.
– Лучше и славнее встретить врага в открытом поле и найти или смерть или победу – последняя вероятнее.
21 января он вывел войска из лагеря и выстроил для битвы. Главную ударную силу составляли поляки Дворжецкого и две тысячи русских, которые надели поверх лат и броней белые рубахи, чтобы узнавать друг друга в битве. За ними шли восемь тысяч запорожцев и четыре тысячи спешенных донцов с пушками. Дмитрий на карем аргамаке и с мечем в руке ехал впереди.
Нерешительный Мстиславский не помышлял об атаке и дожидался подхода неприятеля, имея на правом фланге 20 тысяч русских, татар и немцев, на левом – 30 тысяч русских, конных и пеших, и тысяч 15 стрельцов с пушками в центре.
Дмитрий снова нанес удар по правому крылу московского войска. Увлекая за собой польскую и русскую конницу, он смял московских ратников, рассеял татар и заставил отступить немецкие полки. Воевода Иван Годунов, начальствующий этим крылом русских войск, так обомлел, что, по словам современника, его можно было пальцем сшибить с коня.
Победа казалась близкой. Уже запорожцы неслись во весь опор, чтобы вместе с Дмитрием смести центр армии Мстиславского, но в этот момент стрельцы произвели по приближавшимся полякам залп из 40 пушек и 12 тысячей ружей; огромное облако порохового дыма поплыло на запорожцев и скрыло их из виду. Залп оказался на редкость неудачным: у поляков было убито только трое и ранено пятеро человек! Но оглушительный грохот испугал лошадей, они вставали на дыбы, останавливались, сворачивали в сторону; польские ряды расстроились.
Вдруг раздался крик:
– Запорожцы побежали!
Все взоры обратились в сторону казаков. В рассеивающихся клубах сизого дыма было видно, как они разворачивают лошадей. Спустя несколько минут они всей лавой помчались назад. Их панический страх передался полякам. Увидев, что перестроившиеся немецкие полки возвращаются на поле битвы, они обратились в бегство. Одни спешенные донцы некоторое время сдерживали натиск московского войска, но затем побежали и они. В общей свалке под Дмитрием была убита лошадь. Князь Рубец-Масальский уступил ему своего коня, который вскоре тоже был ранен, однако все-таки вынес царевича из боя. (С этих пор князь был в особой чести у Дмитрия, а верный конь всюду сопровождал царевича.)
Русские и немцы преследовали бегущих до самого лагеря. «Враг мог гнаться за нами, – пишет о. Лавицкий, – догнать, перебить и зажечь лагерь. Но ему помешало Провидение: он остановился от нас, не дойдя мили, и не решился воспользоваться своей удачей». Мстиславский оказался недостоин счастливого случая, выпавшего на его долю. Когда он возобновил наступление, Дмитрий находился уже далеко от него. Засев в Севске, царевич приказал не впускать в город запорожцев, которые, по его мнению, были виновниками поражения.
– Вы храбры только перед битвой, а в бою трусы, – крикнул он со стены их атаманам. – Стыдно мне, что взял вас на службу, только и могу о вас вспомнить по одному бегству вашему!
Победа московского войска была все же впечатляющей: враг потерял до 6 тысяч убитыми, ранеными и пленными, 15 знамен и 13 пушек. Мстиславский приказал мучить и казнить всех пленников, кроме наиболее знатных поляков, которых отправили в Москву, как свидетельство того, что русские с Божьей помощью одолевают богомерзского расстригу.
В эти дни Дмитрию было нанесено еще одно, политическое поражение – за сотни верст от Добрыничей, на варшавском сейме.
Сейм открылся 20 января 1605 года. Его героем стал Замойский, чья популярность достигла в это время апогея. Старый гетман, гордившийся своими недугами, приобретенными на службе у Речи Посполитой, называл себя равным последнему дворянину и ради шляхетской солидарности в борьбе за польскую вольность шел на открытый разрыв с королем.
– Уже есть много такого, за что мы имеем право укорить Ваше королевское Величество в нарушении прав, – сурово выговаривал он Сигизмунду. – В старину, когда короли польские не соблюдали своей присяги, их прогоняли предки наши из польского королевства и выбирали других. То же и с Вашим Величеством быть может, если не опомнитесь.
Когда-то, при Батории, Замойский был сторонником проекта основания единой славянской империи – это казалось ему лучшим способом покончить с вековыми распрями Руси и Польши. Но Батория давно уже не было в живых, и Замойский с горечью признавал, что без него Польша не в силах вести длительную войну с Москвой. Теперь ради блага страны он требовал мира – мира со всеми, даже с турками. Поддержку Дмитрия в нарушение перемирия с Москвой гетман считал губительным и непростительным легкомыслием. Бог карает вероломство.
– Я считаю это дело противным не только благу и чести Речи Посполитой, но и спасению душ наших.
В Дмитрии Замойский видел самозванца и ядовито издевался над историей о его спасении:
– Этот Дмитрий называет себя сыном царя Ивана Васильевича. Об этом сыне был слух у нас, что его умертвили. А он говорит, что вместо его другого умертвили. Помилуйте, – восклицал гетман, старый падуанский студент, – не рассказывает ли нам этот господарчик комедию Плавта или Теренция? Возможное ли дело: приказать убить кого-нибудь, особенно наследника, и не посмотреть, кого убили? Так можно зарезать только козла или барана!
Если поляки в самом деле хотят восстановить на московском престоле законную династию, говорил Замойский, им нет нужды верить россказням всяких сомнительных личностей.
– Да кроме этого Дмитрия, если б пришлось кого-нибудь возвести на московский престол, есть законные наследники Великого княжества Московского – дом Владимирских князей; от них, по праву наследства, преемничество приходится на дом Шуйских – это можно видеть из русских летописей!
Замойского полностью поддержал Сапега. Литовский гетман порицал попрание прав сейма и нарушение договора с Годуновым. Поход Дмитрия не сулит Речи Посполитой ничего хорошего. В случае его поражения страну ждет война с Годуновым; если Дмитрий победит – впереди одна неизвестность, так как ничто не может ему помешать столь же легко нарушить клятву, данную королю, как сами поляки нарушили договор, заключенный ими с Москвой. О самом Дмитрии он высказывался не так зло, но не менее уничижительно. Да, он видел «царевича» сам, исследовал его подлинность, собрал о нем сведения (литовский гетман не указал, какие именно) и никоим образом не может признать его сыном Ивана Васильевича. Сапега не привел ни одного доказательства самозванства Дмитрия и ограничился замечанием, что законный наследник нашел бы другие средства для восстановления своих прав.
Пример гетманов обоих союзных государств придал смелости менее знатным и влиятельным депутатам сейма. Послы воеводства Бельзского также не дали спуска
