Павел очень благоволил к Ивану Павловичу Кутайсову. Турок по происхождению, он ребенком был захвачен во время Русско-турецкой войны в плен и увезен в Петербург ко двору императрицы Екатерины II. Та подарила его сыну. Когда мальчик-турчонок подрос, цесаревич отправил его за границу учиться на цирюльника и фельдшера одновременно. По возвращении же назначил его своим камердинером. Взойдя на престол, Павел оставил Кутайсова при себе, но сделал его графом. Влияние камердинера-графа на государственные дела было немалым. Многие знатные особы заискивали пред ним. Аракчеев же, хорошо знавший, сколь велики доверие и благорасположение Павла к Кутайсову, продолжал вести себя с ним как с камердинером, а не с графом. Павел грубое обращение Аракчеева с Кутайсовым явно не одобрял и неоднократно просил его относиться к турку-камердинеру уважительнее, да только напрасно тратил слова — Алексей Андреевич был непреклонен[91].
С преображенцами Аракчеев после того, как Павел выказал свое неудовольствие, также продолжал обращаться по-прежнему. Разве что наказания его сделались более утонченными. Один из Преображенских офицеров имел привычку, нюхая табак, обсыпать себе мундир. Аракчеев, обнаружив сие, ругаться не стал, а объявил в полку о назначении к данному офицеру ефрейтора и рядового «для содержания мундира на капитане опрятным».
В середине января 1798 года во время одного из смотров Аракчеев обошелся с преображенцами особенно грубо и бесцеремонно. Офицеры не выдержали и пожаловались бывшему своему однополчанину генералу Ф. В. Ростопчину, который пользовался доверием у Павла и недолюбливал грубого и чересчур упоенного властью Аракчеева. Получив факты, рисовавшие ретивого служаку с неблаговидной стороны, Ростопчин не упустил представившейся возможности уронить его в глазах императора.
В отношении Павла к Аракчееву появилась холодность. Быть может, со временем она сменилась бы на тепло, но в двадцатых числах января того же года в свите по квартирмейстерской части, находившейся под началом Аракчеева, случилось происшествие, которое наделало в столице немало шуму. Вот как описал его, опираясь на воспоминания графа Толля, военный историк В. Ф. Ратч: «Аракчеев жил над залою, в которой производилось черчение, и раза по два и по три в день являлся среди офицеров. При малейшем поводе, под самыми ничтожными предлогами, он ругался позорнейшими словами и раз одному молодому колонновожатому фон Фитингофу дал пощечину. В другой раз гнев его разразился над заведовавшим свитскими офицерами подполковником Леном, который имел честь быть обер-квартирмейстером Суворова и за блистательный подвиг награжден Георгиевским крестом. Это не остановило Аракчеева. Он обругал Лена самыми площадными словами; тот молча выслушал брань и остался до конца при занятиях. Взяв из дома пару заряженных пистолетов, он поспешил к Аракчееву, но, не застав его, вернулся домой и, написав короткое письмо обесчестившему его начальнику, застрелился.
Трагическая кончина Лена, лично известного и рекомендованного государю покойным графом Румянцевым-Задунайским, наделала много шуму в городе. Император потребовал письмо Лена. При той холодности, которую, за события в Преображенском полку, он начал оказывать Аракчееву, вероятно, многое было еще передано. Радостное событие рождения великого князя Михаила Павловича (28-го января 1798 года) не обезоружило гнева государя; может быть, оно смягчило только последствия. 29-го января подполковник Лен был исключен из списков умершим; 1-го февраля Аракчеев уволен в отпуск до излечения, с сохранением только звания генерал-квартирмейстера. Он немедленно отправился в Грузино».
Высочайшие приказы, упомянутые в приведенном рассказе, действительно были изданы Павлом. Так, приказ от 1 февраля гласил: «Генерал-квартирмейстер барон Аракчеев увольняется до излечения, которому однакож отправлять должность генерал-квартирмейстера; находящемуся в военном департаменте генерал-майору князю Долгорукову отправлять должность коменданта в Санкт-Петербурге». На следующий день — приказом от 2 февраля — император отстранил Аракчеева от должности генерал-квартирмейстера, назначив на нее генерал-лейтенанта Германа. И все же несколько странностей не могут не привлечь к себе внимания в описанной истории.
Высочайшие приказы императора Павла отличались редкой точностью формулировок. То, что говорилось в них, обыкновенно соответствовало реальности — все называлось своими именами. К примеру, А. В. Суворов обратился в январе 1797 года с просьбой об увольнении в отпуск на текущий год, мотивировав ее тем, что поскольку войны нет, ему на службе делать нечего. Последовал высочайший приказ от 6 февраля 1797 года, который объявлял: «Фельдмаршал граф Суворов, относясь Его Императорскому Величеству, что, так как войны нет, и ему делать нечего, за подобный отзыв отставляется от службы». В описанном выше случае мы видим, что застрелившийся подполковник Лен исключается из списков «умершим». С Аракчеевым же и того более: если он виноват, то почему вина его не указана? Почему он, доведший офицера до самоубийства, «увольняется в отпуск до излечения» да при этом еще оставляется на должности генерал-квартирмейстера, которую сполна использовал, как утверждает в своих мемуарах граф Толль, для «издевательств» над подчиненными?
Можно предположить, что тексты высочайших приказов от 29 января и 1 февраля составлялись самим Аракчеевым, подобно тому, как составлялись им тексты многих других приказов. Но надо совершенно не знать Павла — не учитывать его исключительной моральной щепетильности в таких случаях, его беспредельного самолюбия наконец, дабы допустить, что он мог подписать документ, в котором искажались всем известные факты. Остается думать только об одном: если Аракчеев и был в случае со смертью Лена каким-то образом виноват, то вина его являлась не столь большой, как представил граф Толль.
Рассказ Толля об отставке Аракчеева, подхваченный историками, не согласуется не только с текстами высочайших приказов, но и с содержанием аракчеевской переписки. Из последней видно, что в конце января 1798 года Алексей Андреевич действительно заболел, и болел серьезно и долго — чуть ли не до самого лета[92]. Отпуск, а затем и отставка были даны ему императором Павлом в качестве милости, а не наказания и по собственной его, Аракчеева, просьбе. Санкт-Петербург он покинул также по личной своей воле. Правда, причиной здесь была не одна его болезнь.
Обо всем этом Алексей Андреевич поведал сам в письме к великому князю Александру Павловичу от 22 марта 1798 года. «Батюшка ваше императорское высочество! — писал он из Грузино. — Простите меня, всемилостивейший государь, что я осмелился беспокоить ваше императорское высочество, которое произошло от уныния моей души, от онаго и повезли меня, отчаянно больного, в Вышний Волочек. Всемилостивейше пожалованную мне государем императором отставку получил и приношу рабскую мою благодарность, но беспокоюсь, дабы я пред лицом государя не был неблагодарным; тем более меня беспокоит, что отставка моя последовала на другой день моего выезда из Санкт-Петербурга, которому отъезду причина вашему императорскому высочеству известна. Я хотел дать спокойствие всем тем людям, которым неприятно было еще мое пребывание в Петербурге. Откланяться же государю императору не осмелился, быв уже в отпуске; объяснив все оное вашему императорскому высочеству, предаю себя в единое покровительство вашему императорскому высочеству, уверен будучи, что если нужно, и мое оправдание справедливое, то, конечно, ваше императорское высочество пред государем императором защитите меня. Всевышний Бог да накажет меня ныне в моей болезни, если я не был всегда усерден в службе его императорскому величеству. При всех моих нынешних прискорбных обстоятельствах единое еще есть утешение, что смею, повергаясь к вашему императорскому высочеству, называться верноподданным».
