Наверху гудели артиллерийские раскаты. Но здесь, в подземелье Шуклина, на такую мелочь никто внимания не обращал. Пулеметных же очередей, разрывов гранат совсем не было слышно.
- Вот ваша комната, товарищи снайперы, отдыхайте, приводите свое оружие в готовность, - сказал Шуклин, открывая палаточную дверь в помещение с нарами на три человека. Здесь остались Морозов, Шайкин, Куликов. В следующем отсеке разместились Васильченко, Горожаев, Воловатых, Дрыкер.
- А мы с тобой, главный, пойдем в мой отсек, - предложил мне Шуклин, - там пришел товарищ из политотдела армии, информатор, интересуется, как вы будете готовиться к дуэли с фашистскими снайперами. Он нашенский, сибиряк, обстрелянный...
Мы пересекли коридор, завернули за угол и оказались в командирском отсеке. Вместо нар - вдоль стен солдатские койки, посредине стол, сколоченный из досок. На нем разрезанная буханка серого хлеба, и - чудо! - на тарелке стопкой, совсем по-домашнему, блины.
На другом конце стола перед семилинейной лампой, уткнувшись в записную книжку, сидел белокурый курносый человек. На петлицах "шпала" - капитан или старший политрук. Я, кажется, видел его на переправе в день прибытия в Сталинград. Тогда он отводил наших морячков подальше от причалов...
Однако сейчас главное мое внимание привлекли поджаренные, ноздреватые блины. Это была роскошь. От восторга я даже охнул.
- Отлично живете, товарищ старший лейтенант, - сказал я Шуклину, - может, еще сибирские пельмени на вашей кухне есть?
- Можно и сибирские пельмени, только сперва заработай, а за артиллеристами дело не станет!
Шуклин посадил меня за стол рядом с собой. Началось истребление блинов. Лишь этот белокурый со "шпалой" на петлицах вроде зазевался: не отрывая глаз от записной книжки, он протянул руку к тарелке, но она была уже пуста. Удивленно подняв глаза, он встретился с моей улыбкой.
- Вижу, к вам, товарищ Шуклин, пришло подкрепление. Кажется, из резерва командующего?
- Да, - ответил я за Шуклина, - из резерва, с Мамаева кургана!
Белокурый вроде не понял моей иронии, улыбнулся, протянул мне руку:
- Иван Григорьев.
- Василий Зайцев, - ответил я, пожимая его крепкую руку.
- Так какую обиду причинил снайперам Мамаев курган? - спросил он, как бы выясняя причину нашего появления здесь, на заводе "Красный Октябрь". Этот вопрос озадачил меня. Я пристально посмотрел на Григорьева и ответил:
- Приказ командира - для солдата закон.
- Это мне известно, но меня интересует другое...
"Что он лезет мне в душу?" - почему-то возмутился я и незаметно для себя повысил тон:
- Во-первых, на Мамаевом кургане и на заводе "Красный Октябрь" одинаково горячо. Во-вторых...
Я перевел дух для нового "выстрела", но Григорьев обезоружил меня.
- Не горячись... - И, помолчав, назвал меня по имени: - Вася, ты не понял меня: речь идет о твоем настроении. Ведь я уже месяц пишу о тебе в сводках. Мамаев курган - ключевая позиция нашей обороны, и мне интересно, как ты себя чувствуешь здесь...
Мне понравилась его оценка позиций на Мамаевом кургане. Появилось желание поговорить с ним по душам.
Мы отошли к стенке, сели на скамейку, закурили, и я стал рассказывать о том, что было пережито и передумано в дни боев на склонах Мамаева кургана.
- Вот выползаем на Мамаев, в район водонапорных баков. Многих поцарапает, другие на месте лягут, а я невредим. Говорят, везет. Раненых - в госпиталь, а я везучий, ползу опять по окопам... Вызвали вот теперь к берегу Волги. - Тут я Григорьева уколол: - К Волге потянуло, вроде дезертировал с опасного участка. Будто я виноват, что не остался на кургане в числе мертвых...
- Да я тебе верю, - прервал меня Григорьев, - только ты меньше думай о себе "в числе мертвых".
Я согласился:
- Стараюсь.
- И стараться не надо, - возразил он, - просто не слушай, не замечай такие разговоры. Это говорят завистники, ревнивые к славе. Сейчас ты нужен здесь. И пусть посмотрят, как этот "дезертир" работает...
Григорьев, конечно, преувеличивал мои возможности, но как важно, когда человек тебя понимает, верит тебе.
Вера, доверие - какая это сила! Без доверия сохнет душа, быстро иссякают силы, и ты превращаешься в бескрылого зяблика, который, кажется, ни на что не способен. А когда тебе верят, то и невыполнимое становится возможным. Силы твои словно удваиваются. Доверие - источник солдатского вдохновения, решимости, осмысленного шага к подвигу. А вера - мать дружбы и солдатской храбрости. Вот где для командира и политработника ключи к солдатскому сердцу, к тайникам той скрытой энергии, о которой солдат порою и сам не знает.
Не берусь судить обо всех, но по личному опыту скажу: если бы мне не верили, брали бы под сомнение результаты моих одиночных выходов "на охоту", я, возможно, не рисковал бы так, и многие из целей, которые я поразил, остались бы ликвидированными только на бумаге. Больше того, оберегая веру в себя, доверие командиров и товарищей, я оставлял свой личный счет без изменений, если не было уверенности, что цель поразил...
Поэтому были расхождения в цифрах, которые давались в донесениях о снайперах, и моим личным счетом. "Плюсовали" мне порой по сведениям наблюдателей: сделал три выстрела - значит, ставь в сводку цифру 3. А ведь не все наблюдатели видели цели так, как видел их я. Они судили о результатах лишь по количеству выстрелов и собранных в моей ячейке гильз. Но что стало с этими целями - об этом знал порою только я. И правы были те контролеры, которые хотя и верили нам, но сами шли на участки, где до этого нельзя было поднять головы. Такой контроль обязывал нас ко многому. Тут вступал в силу закон взаимного доверия. И потом, разве можно рисковать жизнью человека ради новой цифры в итоговой сводке против твоей фамилии? Вот почему у меня были заготовлены таблички: "Осторожно! Этот участок пристрелян фашистским снайпером!" Я выставлял эти таблички там, где мне доводилось "охотиться", и снимал, только когда был уверен, что с этим снайпером или метким пулеметчиком покончено.
Об этом я и говорил тогда Григорьеву. Говорил о чести снайперов, о своих товарищах, о собственных поисках и находках в групповой снайперской тактике (впоследствии все это стало предметом обсуждения в одном из отделов Генерального штаба: Григорьев как-то успел записать мою исповедь и передать ее командованию в виде статьи).
Григорьев ушел, а у меня еще больше разгорелось желание как можно скорее приступить к борьбе со снайперами противника, которые уничтожали наших корректировщиков.
За ночь мне удалось побеседовать со многими артиллеристами, очевидцами гибели корректировщиков. Илья Шуклин помог начертить несколько схем, по которым мои снайперы могли понять - с каких точек, под каким углом велся огонь по корректировщикам на трубе, какова была траектория, а значит, и расстояние полета пули от канала ствола до вершины трубы. Расчеты, чертежи, даже детальный разбор корпуса оптического прибора, пробитого снайперской пулей, подсказали мне, как надо действовать завтра.
