Но в чем же именно заключается природа прогресса? Ренан не решил этого вопроса, затемнив его фантастическими размышлениями о непостижимой цели вселенной, о Боге и вообще об абсолютных сущностях, не поддающихся научному исследованию. Мы понимаем вполне Ренана, когда он под влиянием священных юношеских воспоминаний обращается с пламенной мольбой к непостижимому Богу, но мы останавливаемся в недоумении, когда он нам говорит о целях мироздания и о миллионах солнц, сплотившихся в одно организованное мыслящее существо. Легко сказать – миллионы солнц!.. Но если бы хоть один человек мог наглядно себе представить, что это значит, то, вероятно, его бедная голова закружилась бы от всеподавляющего величия бесконечности. К чему же эти гордые мечты о вечном и непостижимом, когда вселенная для нас почти столь же необъятна, как и земной шар для навозного жука. Без сомнения, идея всеобщего развития, охватывающая весь доступный нашему познанию мир в течение ряда тысячелетий, является величайшей идеей, до какой мог возвыситься человеческий ум, но и посредством этой идеи нам не дано постигнуть бесконечного. Напротив, понятие прогресса и может быть надлежащим образом выяснено лишь путем научного исследования и сопоставления определенной группы фактов. Всякая особь развивается лишь в пределах своего рода и вида, стремясь через приспособление к среде достигнуть возможно полного воспроизведения всех характерных, типических особенностей последнего. Человек в данном случае не представляет исключения; его развитие заключено в определенные формы семьи, общины, государства и человечества. Отразить в своей личной жизни лучшие общечеловеческие стремления, сохранив при этом все свои индивидуальные, родовые и национальные особенности, – вот высший идеал человека, какой до сих пор успевали осуществить лишь немногие гении и герои. Но не было ни одного человека, который в своих деяниях и мечтах вышел бы из пределов общечеловеческого развития. Идея человечества, таким образом, является высшим научным, философским и нравственным критерием[3] точно так же, как понятие единого Бога представляет высшую религиозную формулу. Современная наука прежде всего должна стремиться к разграничению чувства и разума, знания и веры. Религиозные понятия Бога и конечной цели бытия могут интересовать ученого и философа не сами по себе, а лишь в смысле исторических и психологических фактов, дающих возможность поглубже выяснить законы общечеловеческого развития. Предоставляя чувству вопросы веры, отказываясь от надежды достигнуть абсолютного знания, наука стремится лишь к знанию общечеловеческому, – знанию, ограниченному условиями человеческой организации, но зато вполне достоверному, определенному и доступному для всех людей. Не дело ученого гоняться за тайнами четвертого измерения, и без того работы довольно. Ренан не хотел, а в качестве воспитанника семинарии, пожалуй, и не мог примириться с этими существенными требованиями философии и науки XIX века и потому на каждом шагу впадал в явные противоречия. Туманность его философских воззрений проистекает главным образом из неверного взгляда на задачу и методу философии. Сам он считал себя мыслителем-критиком, примыкающим к позитивной школе, но это просто недоразумение. Ренан расходится не только с О. Контом, против которого он неоднократно высказывался, но и с новокантианцами и с новокритической школой в Германии, как ее понимают К. Геринг, Паульсен, Авенариус и другие ее выдающиеся представители. Неудивительно, что философская система Ренана никого не могла удовлетворить. Являясь несостоятельной с научной точки зрения, она в то же время вызвала неудовольствие и у искренних метафизиков вроде Амиэля. «Он негодует, – замечает Ренан в своей статье, посвященной этому мыслителю и написанной в 1884 году, – что я, говоря о возвышеннейших предметах, порою не удерживаюсь от иронии и улыбки. Что за беда! В данном случае я поступаю, как подобает философу. Непроницаемая тьма, быть может для нашего же блага, скрывает от нас нравственные цели мироздания, а между тем спорят и пререкаются без конца о том, чего в сущности никто не знает. Истинный же наш интерес – real acierto, на испанский лад – заключается вот в чем: внутреннее побуждение, заставляющее нас преклоняться перед долгом, является как бы оракулом, непоколебимым призывом, притекающим к нам извне и служащим проявлением объективной реальности. Мы полагаем всю нашу гордость в том, чтобы твердо отстаивать это убеждение. Прекрасно: за это следует держаться даже вопреки очевидности. Но, чего доброго, столько же имеется шансов и за то, что истина лежит на противоположной стороне. Возможно, что этот внутренний голос проистекает из благородных заблуждений, скрепленных приобретенным навыком, а мир в сущности не более как забавная фантасмагория». «Быть готовым ко всему – вот, может быть, истинная мудрость. Отдаваться, следуя минутному настроению, то вере, то скептицизму, то оптимизму, то иронии – вот верное средство по крайней мере хоть изредка приблизиться к истине. Вы мне скажете, что таким образом нельзя никогда постигнуть ее вполне. Ну конечно! Но так как вообще нет шансов, чтобы счастливый жребий проникновения в тайну бытия выпал на долю человека, то не благоразумнее ли умерить свои поползновения».
В этом ответе весь Ренан с его насмешливым и острым умом; но, к сожалению, от жгучих вопросов жизни нельзя отвертеться пустою шуткою. Они требуют положительного и прямого ответа. Ужасно весь век балансировать над бездной, то шутя, то молясь, то забываясь в труде. Ренан не испугался такого положения, но ведь он – гений, олимпиец в некотором роде, а люди сердечные и прямые, вроде Амиэля, замирают от ужаса, блуждая во мраке неизвестности, и с тревогой вопрошают себя: «Где же наконец спасение?» «Эх, Боже мой, – отвечает Ренан, – да спасение в том, что всякому дает силу нести бремя жизни. Средства спасения далеко не одинаковы для всех: для одного это добродетель, для другого – жажда истины, для третьего – любовь к искусству, для иных – любознательность, честолюбие, страсть к путешествиям, роскошь, женщины, богатство; наконец, на самой низкой ступени развития – морфий и алкоголь. Праведники ищут награды в добродетели, а заурядные люди – в наслаждениях. Но все в большей или меньшей степени одарены воображением, составляющим нашу высшую радость, очарования которой не стареют». Однако нельзя же жить одним воображением и на все смотреть исключительно с личной точки зрения. Когда автор в числе жизненных утех рядом с добродетелью и правдой ставит морфий и алкоголь, то остается лишь заметить, что он недостаточно разборчив при оценке различных предметов. Кроме личной точки зрения есть еще научная, открывающая нам возможность, основываясь на опыте человечества, разобраться в самых сложных социальных и нравственных вопросах. Ренан не воспользовался в достаточной степени теми средствами, какие представляет современная наука, и это немалое упущение. Но гению простится многое, если только он искренно стремился к благим целям, а Ренан был несомненно искренний человек, неизменно веривший в прогресс человечества. Несмотря на всю изменчивость настроения Ренана, эта вера, в сущности, никогда его не покидала; она проявлялась и в его упорном труде над сложными историческими вопросами, и в пламенных молитвах, обращенных к всеведущему Богу, и даже в его вечных колебаниях и крутых переходах от сомнения к надежде и от увлечения наукой к насмешке над господствующими воззрениями. Во всех его произведениях сказывается искренний идеалист, не только глубоко веривший в конечное торжество добра над злом, в вечное развитие и совершенствование человеческого сознания, но и сумевший внушить эту веру своим многочисленным читателям. А это – великая заслуга, искупающая с избытком все невольные увлечения Ренана.
