законодателю, предложившему поддержать меня, но только если я посещу ее родной город. Как выяснилось, мой визит был неудачно выбран: он пришелся на особенно тяжелую неделю, на фоне плохих результатов опросов, плохих статей в газетах, плохого настроения и плохого сна. Не помогло и то, что Гринвуд находился более чем в часе езды от ближайшего крупного аэропорта, мы ехали под проливным дождем, и когда я наконец прибыл в муниципальное здание, где должно было состояться мероприятие, внутри собралось всего двадцать человек или около того — все они были такими же влажными, как и я, от грозы.
День прошел впустую, подумал я про себя, мысленно перечисляя все другие дела, которыми я мог бы заняться. Я шел по своим делам, пожимал руки, спрашивал людей, чем они зарабатывают на жизнь, спокойно пытался рассчитать, как быстро я смогу выбраться оттуда, как вдруг услышал пронзительный голос.
"Зажигательно!"
Я и мои сотрудники были поражены, думая, что это, возможно, адепт, но, не пропустив ни одного удара, остальная часть зала ответила в унисон.
"Готов к работе!"
И снова тот же голос крикнул: "Зажигаем!". И снова группа ответила: "Готовы к работе!".
Не понимая, что происходит, я повернулся, чтобы посмотреть за спину, и мой взгляд упал на источник суматохи: чернокожую женщину средних лет, одетую так, словно она только что пришла из церкви, в цветастом платье, большой шляпе и с ухмылкой от уха до уха, включающей блестящий золотой зуб.
Ее звали Эдит Чайлдс. Помимо того, что она работала в совете округа Гринвуд и в местном отделении NAACP, а также была профессиональным частным детективом, оказалось, что она была хорошо известна именно этим призывом-откликом. Она начинала его на футбольных матчах в Гринвуде, на парадах четвертого июля, на собраниях общины или в любое другое время, когда ей взбредало в голову.
В течение следующих нескольких минут Эдит руководила комнатой, выкрикивая "Зажигай! Готовы к работе!" снова и снова, снова и снова. Сначала я был в замешательстве, но решил, что с моей стороны было бы невежливо не присоединиться. И очень скоро я начал чувствовать себя как бы воодушевленным! Я начал чувствовать, что готов идти! Я заметил, что все присутствующие на собрании вдруг тоже заулыбались, и после окончания скандирования мы уселись и в течение следующего часа говорили об обществе, стране и о том, что мы можем сделать, чтобы она стала лучше. Даже после того, как я покинул Гринвуд, в течение всего оставшегося дня, время от времени, я указывал на кого-нибудь из своих сотрудников и спрашивал: "Вы воодушевлены?". В конце концов, это стало призывным кличем кампании. И это, я полагаю, была та часть политики, которая всегда доставляла мне наибольшее удовольствие: та часть, которая не поддается диаграмме, которая не поддается планированию или анализу. То, как, когда это работает, кампания — и, следовательно, демократия — оказывается хором, а не сольным актом.
Еще один урок, который я получил от избирателей: Им было неинтересно слушать, как я повторяю общепринятую мудрость. В течение первых нескольких месяцев кампании я хотя бы подсознательно беспокоился о том, что думают вашингтонские авторитеты. Стремясь к тому, чтобы меня считали достаточно "серьезным" или "президентским", я стал скованным и застенчивым, подрывая тем самым те самые доводы, которые побудили меня участвовать в кампании. Но к лету мы вернулись к первым принципам и стали активно искать возможности бросить вызов вашингтонским правилам игры и сказать суровую правду. На собрании профсоюза учителей я выступал не только за более высокие зарплаты и большую гибкость в классе, но и за большую подотчетность — последнее вызвало оглушительную тишину, а затем шумные возгласы в зале. В Детройтском экономическом клубе я сказал руководителям автомобильных компаний, что в качестве президента я буду настаивать на повышении стандартов экономии топлива, против чего яростно выступала "большая тройка" автопроизводителей. Когда группа под названием "Айованцы за разумные приоритеты", спонсируемая известными мороженщиками Беном и Джерри, собрала десять тысяч подписей людей, обязующихся принять участие в выборах кандидата, который обещал сократить оборонный бюджет Пентагона, мне пришлось позвонить Бену или Джерри — не помню, кому именно — и сказать, что, хотя я согласен с целью и очень хочу их поддержки, я не могу в качестве президента быть скован обязательствами, которые я дал, когда дело касалось нашей национальной безопасности. (В итоге группа решила поддержать Джона Эдвардса).
Я начал отличаться от своих соперников-демократов не только по очевидным причинам. Во время дебатов в конце июля мне показали изображения Фиделя Кастро, иранского президента Махмуда Ахмадинежада, северокорейского лидера Ким Чен Ира и еще нескольких деспотов и спросили, готов ли я встретиться с любым из них в течение первого года пребывания на посту. Не раздумывая, я ответил "да" — я готов встретиться с любым мировым лидером, если посчитаю, что это может продвинуть интересы США.
Можно было подумать, что я сказал, что мир плоский. Когда дебаты закончились, Клинтон, Эдвардс и многие другие кандидаты набросились на меня, обвиняя в наивности и настаивая на том, что встреча с американским президентом — это привилегия, которую нужно заслужить. Пресс-корпус в большинстве своем, похоже, был с этим согласен. Возможно, даже несколькими месяцами ранее я мог бы засомневаться, пересмотреть свой выбор слов и выпустить после этого уточняющее заявление.
Но теперь я стоял на ногах и был уверен в своей правоте, особенно в том, что Америка не должна бояться взаимодействовать со своими противниками или добиваться дипломатического решения конфликта. Насколько я понимал, именно это пренебрежение дипломатией привело Хиллари и остальных — не говоря уже об основной прессе — к тому, что Джордж Буш ввязался в войну.
Другой внешнеполитический аргумент возник всего несколько дней спустя, когда во время выступления я упомянул, что если бы Усама бин Ладен был у меня на прицеле на территории Пакистана, а пакистанское правительство не хотело или не могло его схватить или убить, я бы выстрелил. Это не должно было никого особенно удивить: еще в 2003 году я обосновал свое несогласие с войной в Ираке, частично полагая, что она отвлечет нас от уничтожения Аль-Каиды.
Но такой прямой разговор противоречил публичной позиции администрации Буша; правительство США поддерживало двойную фикцию, что Пакистан является надежным партнером в войне против терроризма и что мы никогда не посягали на пакистанскую территорию в погоне за террористами. Мое заявление ввергло Вашингтон в двухпартийную суматоху: Джо Байден, председатель сенатского комитета по международным отношениям, и кандидат в президенты от республиканцев
